Обнаженная тьма - Арсеньева Елена. Страница 20

Вся шерсть Супера была в крови и вдобавок покрыта чем-то отвратительным, черным и зловонным. Гелий понял, что неизвестный убийца не только прикончил пса, но и надругался над ним, унизил несчастное животное, вымазав его и веранду своими экскрементами.

Тошнота опять подкатила к горлу. Гелий схватил под руку Елизавету Петровну и вместе с ней выскочил на крыльцо. Остановился, прижал к себе соседку. Он был невысокий, худой, но Елизавета Петровна оказалась так мала ростом, что даже ему едва доставала до плеча. Она уткнулась юноше в грудь и дала волю слезам.

– Кто… мог? Зачем? За что?.. – толчками рвалось из горла вместе с рыданиями.

Гелий промолчал. Супер был известен своим крутым нравом. Даже ближайшие соседи опасались открыть калитку, предварительно не вызвав криком Елизавету Петровну или ее внука Петьку. Бродяг, которые иногда наваливались на поселок, особенно после окончания летнего сезона, когда дачники разъезжались, и начинали почем зря шерстить погреба и сараюшки с коптильнями, Супер чуял за полверсты и начинал заходиться в приступах грозного лая, отпугивая таким образом бомжей не только от своего двора, но и от соседних. А уж стоило ему, громыхая цепью по металлическому тросу, тянувшемуся через двор, домчаться до забора и, встав на задние лапы, высунуть свою огромную черную голову, как у самых отчаянных разбойников начинались нервные судороги, и они, развернувшись, улепетывали на полусогнутых, давая себе страшные клятвы искать поживу где угодно, только не на этом конце Слободской улицы. Супер не спускал даже мальчишкам: за забором было футбольное поле, и, если мяч невзначай перелетал через забор, выручить его можно было, только если дома оказывались хозяева. Боже упаси сунуться во двор! Супер был пострашней собаки Баскервилей. И его хозяева, и их ближайшие друзья, вроде братьев Мельниковых, Эльдара и Гелия, отлично знали, что Супер никогда не пустит в ход зубы, а с теми, кто ему по душе, вообще будет вести себя, как шаловливая болонка. Но они благоразумно держали эту информацию при себе, так что воистину зверский образ Супера держал весь остальной поселок в страхе и уважении.

– Вы проверили – в доме все цело? – спросил Гелий, понимая, что любые утешения окажутся сейчас бесполезными, и прекратить эти отчаянные рыдания соседки можно, только заставив ее подумать о чем-то практическом.

Она слабо махнула рукой:

– Не успела. Я как вошла во двор, увидела, что Супера нет, а веранда нараспашку – и туда. А здесь… О господи, о господи, хорошо, хоть Петьки нету, остался на станции в игровом зале! Это часа на два, не меньше. Как раз хватит времени все убрать. Геля, родненький, ты мне поможешь? А? – Елизавета Петровна подняла изуродованное слезами, умоляющее лицо.

Гелий нервно сглотнул, отвел глаза.

– В милицию надо позвонить, – сказал он, чувствуя себя ужасно оттого, что придется опять войти на веранду, увидеть все это, прикасаться… – Обязательно надо в милицию!

Руки Елизаветы Петровны бессильно упали.

– Не пойду, – глухо сказала она. – К Малявке? Не пойду! Какой смысл? Только унижений натерпишься!

Гелий вздохнул. Натерпишься, уж точно. Малявка, начальник станционной милиции, – он такой! Живет в Москве, в Озерное только на работу ездит, для него все в поселке – спекулянты, а дачники – дармоеды. Иногда Гелию казалось, что Малявка опоздал родиться лет на сорок. Да, еще отец рассказывал, как в 60-е годы крушили почем зря приусадебные хозяйства, заставляли резать скотину. Опять вползло в обиход словечко «кулак», ну а каждый, кто не принадлежал к числу пролетариата, был, стало быть, спекулянтом. Вот и Малявка словно бы вывалился из тех времен вместе со своими ухватками и терминологией! Всех дачников он считал «новыми русскими» и частенько подпускал вслед: «Всех вас будем ссылать на Южный берег Северного Ледовитого океана!» По-человечески Малявка обращался только с Корниловым… но это надо быть полным идиотом, чтобы не обращаться с депутатом Корниловым по-человечески! Гелий сам не видел, но были в поселке люди, которые уверяли: когда Леонид Васильевич Корнилов зачем-то заходил в отделение, Малявка провожал его на полусогнутых, что при его богатырском росте и семипудовой фигуре выглядело комично. Даже дверцу корниловского «мерса» отворил и придерживал, пока Леонид Васильевич не сел и не отпустил начальника милиции милостивым взмахом руки. И про Южный берег Ледовитого океана Малявка с ним помалкивал. А с остальными был сущим Держимордой.

– Ладно, вы пока проверьте дом. Только зайдите с другой стороны, чтоб не ходить мимо…

Гелий легонько подтолкнул Елизавету Петровну в обход дома, а сам пошел к коптильне. Он давно уже приметил, что замка на двери нет, а засов просто заложен.

Открыл дверь, постоял, привыкая к темноте. И невольно присвистнул.

Да, хорошо поработали! От кур, повешенных над коптильней, конечно, и следа не осталось. Да что куры! Вешала сорваны, крючья исковерканы, даже бок чугунной коптильни украшен вмятиной. А вот в углу и «орудие труда» прислонено – могучая кувалда. А самое мерзкое – эта вонь.

Гелий отшатнулся, едва не наступив на зловонную кучу. И коптильня вымазана этой гадостью, как стены на веранде.

«Да у них что, медвежья болезнь была?» – подумал с бессильным отвращением и вышел на воздух.

В доме открылось окошко, выглянула Елизавета Петровна:

– Ничего не тронуто, не разгромлено, только погреб открыт. Прошлогодние банки с соленьями все вынесли. И новое варенье. И холодильник обчистили, и буфет. Ну и аппарат, конечно, уволокли. А деньги у меня оставались неприбранными на нижней полке буфета, аж двести рублей, – не тронули. Что ж, им только выпить и закусить надо было?

Голос ее был усталым до безжизненности. Не дрогнул даже при слове «аппарат». А ведь самогонный аппарат достался Елизавете Петровне от матери и был ее гордостью. Сам Гелий по младости лет и слабому здоровью практически никогда не пил, разве что шампанское на Новый год, однако Эльдар со знанием дела уверял, что медовую самогонку Елизаветы Петровны можно продавать наравне с «Шустовской», которая, как известно, тоже на меду, – и еще неизвестно, которая водка будет признана лучшей, «Шустовская» или «Ховринская»!

«Бомжи, – подумал он. – Больше некому. Городские налетчики взяли бы телевизор или Петькину «Дэнди», а уж мимо денег точно бы не прошли. И в коптильне бы не нагадили. Это бомжи! Неужели Деминых рук дело?! Нет, даже он на такое не способен!»

Гелий скрипнул зубами. Не способен? А кто его знает, этого Дему, сукина сына Дему! Гвоздь в сапоге у всего поселка, чирей в неприличном месте, чесотка неизлечимая, стригущий лишай! Гелий один раз сам видел, как бабулька Самохвалова, у которой Дема две осени подряд, тихими темными ночами, выкапывал картошку, ставила в церкви свечку комлем вверх, что означало – на погибель. При этом она пришептывала имя Демы. Грех смертный, на такое пойдешь только от великого отчаяния! Но самое обидное, что зря взяла грех на душу бабулька – Демину заскорузлую, годами немытую шкуру и серебряной пулей не пробьешь, что ему какая-то тоненькая свечечка, пусть даже комлем вверх! К тому же, не пойман – не вор. Подумаешь, видел кто-то Дему на соседней станции, весело торгующего картохой по бросовой цене! Нашелся один смелый – спросил: откуда, мол, дровишки? «Да так, один мужик продать поручил, – отболтался Дема. – Это ж только вы меня за шваль держите, а имеются люди, которые подальше носа своего видят! И понимают, что лидеру движения «За либеральную Россию» можно доверить даже судьбу страны, а не только мешок картошки!»

Деминого настоящего имени никто не знал. Дема – это от слова «демократ». Он появился в Приречном с пяток лет назад – седобородый, косматый, нестриженый, невероятно грязный – и поселился в старом пионерлагере. Тут как раз лагерь купили какие-то богатые люди для своей базы отдыха и турнули Дему. Дема же уходить не захотел. Он полагал, что со своими боевыми заслугами перед новым обществом вполне может претендовать на тепленькую должность сторожа будущей базы отдыха. Он приволок кучу грязных, мятых, засаленных бумажек с невообразимыми печатями, иные даже на гербовой бумаге. Из них следовало, что во времена оголтелой демократии данный господин являлся основателем и руководителем движения «За либеральную Россию», основным лозунгом которого было: «Россия без русских!» Поговаривали, что среди бумажек имелась положительная характеристика движения вообще, и Демы в частности, написанная самим Сахаровым. Однако даже это «светлое» имя не впечатлило новых хозяев лагеря, и Дему вторично попросили очистить близлежащее мировое пространство. Когда он отказался, вытолкали взашей.