Атлантида - Бенуа Пьер. Страница 16

— Очень прошу вас.

— Итак, прежде всего, мы имеем avn и vao, т. е. «женщина впереди корабля». Это толкование, как вы знаете, охотно допускали Гафарель и мой высокочтимый учитель Берлиу. Оно довольно удачно подходит к фигурам, изваянным или вырезанным на передней части судов. «Далее следует avtivfja: слово, находящееся, очевидно, в связи с avxi vao?, т. е. „с той, которая стоит перед“ va6?, — храмом,-„с той, которая стоит перед святилищем“, иначе говоря — жрицей. Это толкование привело бы в восторг Жирара и Ренана.

«Еще дальше мы имеем avxivea, от avn и vao?, „новый“; значение этого слова может быть двоякое: либо -„та, которая является противоположностью молодости“, либо — „та, которая является противницей всего нового или противницей юности“.

«Наконец, avti имеет еще один смысл -„взамен“, что еще больше осложняет все вышеприведенные предположения; затем, глагол veto имеет четыре значения: идти, течь, прясть или ткать и нагромождать. Впрочем, не только эти…

Имейте в виду, что я не могу пользоваться, — несмотря на весьма удобный для этой цели горб этого мехари, — ни большим словарем Этьена, ни лексиконами Пассова или Лиделя-Скота. Все это, мой дорогой друг, я говорю к тому, чтобы доказать вам, до какой степени эпиграфика является наукой относительной, всегда зависящей от находки той или иной новой надписи, противоречащей предыдущим, не касаясь уже того, что очень часто эпиграфические изыскания тесно связаны с настроением исследователей и с их индивидуальными взглядами на всеобщую историю[В своих объяснениях, местами совершенно произвольных, капитан Моранж забывает этимологию слова Avftivea

— диалектическую дорическую форму от AvOivi, от av06?, «цветок», могущую обозначать: «находящийся в цвету». (Прим. советника Леру.) ].

— Мне тоже так кажется, — сказал я. — Но позвольте мне выразить свое удивление по поводу того, что вы, держась столь скептического взгляда на преследуемую вами цель, идете без колебания навстречу опасностям, которые могут оказаться весьма серьезными.

Моранж слабо улыбнулся. — Я ничего не толкую, мой друг: я лишь сопоставляю и подбираю материал. Из того, что я привезу дону Гранже, он сумеет, при его знаниях, сделать те выводы, которых, по причине моей слабой осведомленности, я сделать не могу. Все, что я вам изложил, — умственная игра, не больше… Простите меня.

В эту минуту у одного из наших верблюдов ослабела подпруга, плохо, по-видимому, подтянутая. Часть лежавшей на его горбе поклажи покачнулась и упала на землю.

Эг-Антеуэн соскочил с своего животного и бросился помогать Бу-Джеме поднимать свалившиеся вещи.

Когда все было приведено в порядок, я пустил своего мехари рядом с дромадером Бу-Джемы.

— Надо будет на следующей стоянке покрепче подтянуть подпруги у наших верблюдов: ведь им придется идти в гору.

Проводник посмотрел на меня с удивлением. До тех пор я считал бесполезным сообщать ему о наших новых планах, полагая, что ему расскажет обо всем Эг-Антеуэн.

— Но, поручик, ведь дорога по белой равнине, вплоть до Ших-Салы, совсем не гористая, — сказал Бу-Джема.

— Мы поедем не по белой равнине. Мы спустимся к югу, через Хоггар.

— Через Хоггар? — пробормотал он. — Но…

— Что… но?

— Я не знаю дороги.

— Нас поведет Эг-Антеуэн.

— Эг-Антеуэн!

При этом восклицании Бу-Джемы, которое, как мне показалось, он не успел подавить, я взглянул на его лицо.

Его глаза с выражением изумления и ужаса устремились на туарега.

Верблюд Эг-Антеуэна шел метрах в двенадцати впереди нас, рядом с дромадером Моранжа. Туарег и капитан разговаривали. Я понял, что Моранж толковал с Эг-Антеуэном о знаменитых надписях. Но мы не настолько отстали от них, чтобы я не мог слышать их слов.

Еще раз я взглянул на своего проводника. Меня поразила бледность его лица.

— Что с тобой, Бу-Джема? Что с тобой? — спросил я его тихим голосом.

— Не здесь… Вечером, на привале, когда он повернется лицом к западу, чтобы помолиться… вечером, когда зайдет солнце… Тогда позови меня к себе. Я тебе скажу… Но не здесь. Он разговаривает, но все слышит. Держись от меня подальше. Поезжай рядом с капитаном…

— Что еще за история, — проворчал я, сжимая шею своему мехари, чтобы нагнать Моранжа.

Было около пяти часов вечера, когда Эг-Антеуэн, ехавший впереди нашего отряда, остановился.

— Здесь, — произнес он, сойдя с верблюда.

Место, где мы находились, дышало дикой красотой.

Слева от нас высилась гранитная стена фантастического вида, чертившая на красном небе свои серые зубцы. Эту стену раскалывал сверху донизу извилистый проход, высо3* тою, примерно, около тысячи метров, но довольно тесный, так как местами в него с трудом проходили три верблюда в ряд.

— Здесь, — повторил туарег.

В западном направлении, прямо против нас, в лучах заходившего солнца, тянулась бледной лентой узкая тропа, с которой нам предстояло расстаться. С одной стороны — белая равнина, дорога в Ших-Салу, хорошо знакомые стоянки и колодцы… А с другой — черная стена на мальвовом небе и врезающийся в нее мрачный и тесный проход.

Я посмотрел на Моранжа.

— Сделаем привал, — сказал он просто. — Эг-Антеуэн советует нам пополнить насколько возможно наши запасы воды.

С общего согласия мы решили, прежде чем углубиться в горы, провести в этом месте ночь.

В темном углублении бил небольшой источник, ниспадавший вниз красивыми каскадами; вокруг него росли несколько кустов и кое-какие растения.

Стреноженные верблюды принялись тотчас же щипать траву.

Бу-Джема поставил на огромный плоский камень наши походные приборы — оловянные тарелки и кружки. Он раскрыл коробку консервов, к которой присоединил блюдо с каким-то салатом, им самим собранным на сырых берегах ключа. Его порывистые движения, когда он размещал все эти предметы на скале, доказывали, что он сильно волновался.

В тот момент, когда он наклонился ко мне, чтобы передать тарелку, его рука, сделав мрачный жест, указала на коридор, куда мы намеревались вступить на следующий день.

— Блад-эль-Хуф! — прошептал он.

— Что он говорит? — спросил Моранж, уловивший движение проводника.

— Блад-эль-Хуф, т. е. «Страна ужаса». Так арабы называют Хоггар.

Бу-Джема отошел в сторону, чтобы не мешать нам обедать. Сидя на корточках, он стал есть листья салата, оставленные им на свою долю.

Эг-Антеуэн сидел неподвижно.

Вдруг он встал с своего места. На западе солнце горело огромным раскаленным факелом. Туарег подошел к роднику, разостлал на земле свой голубой бурнус и опустился на колени.

— Я не знал, что туареги так свято соблюдают мусульманские обычаи, — сказал Моранж.

— И я тоже, — задумчиво произнес я.

Но мое удивление было кратковременным, так как меня ожидал совсем другой сюрприз.

— Бу-Джема! — позвал я.

В то же время я взглянул на Эг-Антеуэна. Погруженный в молитву, с обращенным к западу лицом, он, казалось, не обращал на меня никакого внимания. Он собирался пасть ниц, когда я крикнул еще раз, более громким голосом: — Бу-Джема! Пойдем со мной к моему мехари: мне надо кое-что достать из седельной сумки.

Медленно и важно, не поднимаясь с земли, Эг-Антеуэн продолжал шептать свою молитву.

Но Бу-Джема не двинулся с места.

В ответ на мой зов прозвучал лишь глухой стон.

Мы моментально вскочили на ноги, Моранж и я, и подбежали к проводнику. Эг-Антеуэн очутился возле него в одно время с нами.

С закатившимися глазами и с уже остывшими конечностями, туземец хрипел в объятиях Моранжа. Я схватил одну из его рук. Эг-Антеуэн взял другую. Каждый по-своему, мы старались понять и разгадать, в чем дело.

Вдруг Эг-Антеуэн привскочил. Он заметил маленький пузатый котелок, который несчастный араб держал за несколько минут до того между своими коленями и который лежал теперь опрокинутым на земле.

Схватив несколько листьев салата, еще оставшихся в горшке, туарег быстро повертел их один за другим в руках и испустил хриплое восклицание.