Поцелуй с дальним прицелом - Арсеньева Елена. Страница 53

Франция, Париж,

80-е годы минувшего столетия.

Из записок

Викки Ламартин-Гренгуар

Нет, конечно, деньги и все прочее на меня вот так сразу не упали. Сначала я работала, как все другие девушки. И какое же это было удивительное время в моей жизни!

Я побыла манекеном всех уровней – сначала у «Ланвен», потом у Поля Пуаре. Там больше платили – поэтому я и ушла к нему. Но там атмосфера была совершенно другая, чем у мадам Жанны, с которой я на всю жизнь сохранила отличные отношения. Помню, как меня придирчиво осматривали при первой встрече, заставляли задирать платье и показывать ноги! Проявлять излишнюю скромность не рекомендовалось: можно было запросто вылететь со службы. Да и о какой скромности может идти речь? Раз я согласилась на это ремесло, то не имело смысла особенно играть в чувство собственного достоинства… Для новой жизни не нужны старые одежды – обо мне это можно сказать в буквальном смысле!

Впрочем, я с этим скоро смирилась, как смирилась со своей стрижкой: тем паче что она мне необычайно шла.

Вообще с нашим патроном было трудно. Он придирался к мало-мальской провинности: прическе, небрежному макияжу… слишком печальному выражению лица, в конце концов… да уж и не знаю, к чему только не придирался Пуаре! Иногда патрон просто выстраивал нас в круг и рассматривал долгим, тяжелым взглядом. Потом вдруг делал странный жест, как будто муху отгонял. У нас, кстати, это так и называлось между собой: гонять мух. После такого жеста девушка, на которую в эту минуту смотрел Пуаре, могла считать себя выгнанной вон, словно докучливая муха. Хорошо еще, что мадам Жанна Ланвен клятвенно пообещала, что возьмет меня обратно, стоит мне лишь захотеть, поэтому я при Пуаре никакого страха не испытывала. Этим-то я патрону и нравилась: остальные все наши девушки при нем дрожкой дрожали! К тому же я пришла не с улицы, я уже многое умела: и медленно, с гордым видом прохаживаться, выставив вперед то одно плечо, то другое, и правильно поворачиваться (тут большое значение имело, как ты ставишь ноги, чтобы не косолапить, как это любим делать мы, русские), и переодеваться с быстротой молнии.

Вообще работать у Пуаре было тяжелее, чем где бы то ни было: коллекция обновлялась каждые шесть месяцев, и большинство времени мы, манекены, не красоту свою демонстрировали, а стояли на помосте, а модельеры на нас драпировали ткани, подбирали к ним кружева, ленты, кроили, закалывали булавками, порою нечаянно втыкая их в тело… словом, мы часами изображали собой именно тех деревянных манекенов, о которых я думала в самом начале своей карьеры. Длились примерки часами без перерыва, некоторые девушки даже в обморок падали.

Этого боялись: наш патрон слабостей не любил и не прощал, мог снова начать «гонять мух»…

Потом, когда я уже стала манекен-волан и даже пару раз побывала в роли манекен-монден, у меня появилась дублерша. Так называли девушек с такой же фигурой, как у ведущих манекенов фирмы, но еще не получивших известности, мало чему наученных, на которых кроили и шили платья для нас, этуалей.

Работа, словом, была у меня такая, что особенно предаваться сердечным страданиям времени не было. Днем, по крайней мере. А ночью меня тогда начал мучить сон, который и стал наваждением всей моей жизни.

Мне снилось, будто мы снова идем по льду Финского залива всей нашей группой, и я снова вижу полускрытые капюшонами лица моих спутников: здесь и леди Эстер, и приснопамятный Корсак, и пианист Соловьев (хотя к тому времени я уже узнала, что он погиб, про это даже в газете было, в нашей эмигрантской «Русской мысли»), и профессор восточных языков, как его там… Ну и Никита, конечно. И вот снова я наступаю на кабель, протянутый по льду, снова вижу огни Кронштадта, снова появляется матрос и тащит меня куда-то прочь, однако Никита не бросается мне на помощь, и скоро все наши скрываются в ледяной туманной мгле. Я вырываюсь, пытаюсь высвободиться, однако матрос вдруг говорит мне знакомым голосом:

– Ну что ты рвешься, дурочка! Я просто хочу открыть тебе глаза, открыть истину!

Мне кажется, что это Корсак. Я перестаю вырываться, мы останавливаемся, туман рассеивается, и я вижу… я вижу, что передо мной та самая, ненавистная мне, служебная каморка Анны, в которую я когда-то заглянула через окно. И я вижу то же самое, что и тогда: Анну в ее шелковом платье, поднятом до талии, а перед ней какого-то мужчину на коленях. Это Никита, думаю я, и чувствую, как сердце мое превращается в осколок льда. Я смотрю на Анну, на Никиту и думаю: как жаль, что я не владею черной магией, что не могу убивать взглядом! Я бы убила их сейчас, убила бы их обоих, без всякой жалости! Почему, ну почему у меня нет револьвера, чтобы застрелить их!

И в эту минуту раздается выстрел, потом другой, совсем рядом со мной, и такие громкие, что я едва не глохну даже во сне…

В невероятной, небывалой тишине любовники падают мертвыми.

Я в ужасе оборачиваюсь и вижу, как расходится дымок, вылетающий из ствола револьвера, который держит стоящий рядом со мной мужчина. Он откидывает капюшон и – боже мой, я обнаруживаю, что это мой отец! Мой отец застрелил Анну и Никиту!

Сердце у меня падает, падает… вся злость уходит из него, я не чувствую ничего, кроме лютого горя: ведь отныне Никита воистину потерян для меня навсегда!

Я снова смотрю на поверженных любовников – и теперь вижу их лица. Это Анна, да, я узнаю ее обычную полуулыбку, не то дразнящую, бесшабашную, не то печальную, как бы прощальную… – теперь уж точно прощальную! – но мужчина – не Никита. Это Максим, наш танцор-красавец, брат Мии!

Я снова оборачиваюсь к отцу… да ведь это не отец! Это Никита стоит рядом со мной и смотрит своими необычайно яркими глазами со странным выражением. Я так счастлива, что он жив, что отец не убил его! Бросаюсь ему на шею, обнимаю, надеясь (ну да, я всегда без толку на это надеялась!), что и он меня сейчас обнимет… и тут же чувствую, что руки мои обнимают пустоту.

Я одна. Ледяной туман сомкнулся вокруг, я не вижу убитой Анны и ее любовника, а слышу только удаляющиеся шаги Никиты и его голос:

– Благословляю вас, милая девочка…

Боже ты мой, даже и сейчас, когда я привыкла к этому сну, когда вполне понимаю его смысл и даже, честно признаюсь, мне его порою недостает, – даже сейчас я просыпаюсь после него в слезах. Что же говорить о моих пробуждениях тогда, в те годы, когда моя сердечная рана была еще совсем свежа?

Моя подушка, без преувеличения могу сказать, была мокрой насквозь. Я вставала с опухшими веками и всерьез боялась, что это будет замечено однажды хозяином, что это может стать концом моей карьеры: ведь ценились не только наши фигурки, но и наша фарфоровая красота! И я еще больше ненавидела Анну: вот ведьма, думала я, она даже и теперь, когда мы не видимся, даже во сне продолжает портить мне жизнь!

Шли дни, которые чем дальше, тем больше превращались всего лишь в привычное лекарство, которое было уже не в силах утишить моей сердечной боли. Нет слов, случались события, которые отвлекали меня от прежних страданий. То мы устраивали вечеринки для русских манекенов – снимали зал какого-нибудь бистро. То собирались у кого-нибудь в квартире – если хозяйка оказывалась не слишком строга и готова была посмотреть сквозь пальцы на наше веселье и на то, что православные праздники отмечаются не в те дни, что французские. Отчего-то все французы в ужас приходили, что наши Рождество и Новый год не совпадают с их Рождеством и Новым годом, а празднуются на тринадцать дней позже. А некоторые наши обычаи – например, на счастье бить посуду – их просто в столбняк повергали! Но вели мы себя на этих сборищах прилично. Разумеется, никаких мужчин: ни-ни!

Вообще русские манекены были известны своими манерами и сдержанностью – что дома, что на работе. Не то что француженки! Мне рассказывала наша девушка, Ольга Кампанари, которая одна из немногих русских получила работу dame receveuse в одном из maison de couture, где русских манекенов не было… Кстати сказать, очень многие мечтали сделаться dame receveuse! Эта работа считалась классом выше, чем работа манекена. Dame receveuse должна была знать языки, принимать иностранок (в основном американок, их в то время в Париже было несчитано!) и сопровождать их по отделам магазина в качестве переводчицы. Ну так вот, Ольга говорила мне, что французские девушки ведут себя до того «непринужденно», даже перед покупательницами стыдно. Новые модели показывали с неподвижными, кукольными личиками, словно демонстрируя свое презрение к туго набитым заокеанским кошелькам, а потом, в задних комнатах мезона, сбросив эти модели, спешили вознаградить себя за это вынужденное безмолвие и каменное спокойствие. Полураздетые девицы катались друг на друге верхом, порою дрались или в самых отборных выражениях сводили счеты, не замечая, что какая-нибудь пожилая американка, приоткрыв дверь, смотрит на них через лорнет совершенно так, как она смотрела бы на клетку с обезьянами, а потом говорит сопровождающей ее Ольге Кампанари: «Oh, how funny! [23]» Ну, наверное, будешь funny, если ты не высокородная русская княжна, не дочь генерала, не смолянка… Наши девушки просто не могли себе позволить выглядеть подобным образом. Нам случалось даже нашего патрона поставить на место и показать ему, что такое чувство собственного достоинства!