Повелитель разбитых сердец - Арсеньева Елена. Страница 34
Тут нервы мои окончательно перестают меня слушаться: отпихнув «Иду Рубинштейн», стоящую на пороге, я опрометью кидаюсь вон из квартиры, благо Аннушка не успела запереть дверь.
Диво, как я не скатилась с лестницы кубарем и не переломала ноги, а заодно не свернула шею! Вылетаю из парадного, словно мною выстрелили из ружья, и несусь что есть мочи по улице, спеша свернуть за угол. Вслед мне раздается насмешливое: «Эй, куда бежишь?!» – а затем звучит издевательское кваканье клаксона, в котором мне отчетливо различимы давным-давно слышанные глупые слова:
Что? Матчиш?
Оборачиваюсь и вижу у парадного, из которого я только что выбежала, длинный черный «Кадиллак». Монументальный матрос хохочет за рулем и тискает грушу клаксона.
Матчиш… «Кадиллак»… матрос… женщина с черными волосами…
И тут меня вдруг словно бы ударяет догадкой. Да ведь к незнакомому мне Максиму Николаевичу Мансурову, в ванне которого я сегодня совершила такую замечательную «помойку» и под чьей кроватью потом едва не замерзла, явилась с визитом никакая не Ида Рубинштейн! Это была уже знакомая мне Елена Феррари по прозвищу… как бишь ее? Цыганка? Ах нет, не Цыганка, а Арлезианка!
Опять она? Опять она!
20 июля 200… года, Париж. Валентина Макарова
Итак, мы с Николь выходим из дому, сажаем нашу принцессу в коляску, обвешиваем ее погремушками и двигаем по улице Друо к бульвару Итальянцев, потом по рю Монмартр (от настоящего Монмартра, холма – скопища художников, улица находится довольно далеко, в другом районе Парижа, как и бульвар Монмартр, и предместье Монмартр, и причины таких географических неувязочек я объяснить не могу) спешим к Аллеям. Это такой премилый парк или сад, не знаю, как точно сказать. В общем – восхитительное место, состоящее из множества прелестных аллей, названных именами разных поэтов, например, Аллея Гарсиа Лорки. Здесь фонтаны, детская площадка, корты, полно лавочек, голуби летают тут и там, в церкви Сен-Юсташ бьют колокола и часы – ну чудно! Правда, идиллию то и дело нарушают летучие полицейские отряды. Они и правда летучие! Молодые и все, как на подбор, красивые атлеты в черном пролетают на роликовых коньках, почти не касаясь земли, и со страшной силой бдят за порядком. Ну что ж, с этим лучше перебдеть, чем недобдеть. В Париже боятся террористов, как и везде. Мало им импортных исламистов и всякой прочей шушеры – так еще свои, родные, можно сказать, корсиканцы вдруг ударились в воинствующий сепаратизм!
То есть так говорят. Сама я в жизни ни единого корсиканца не видела и при встрече ни за что не отличу от француза. Но, хочется верить, эти ангелы или демоны на роликах мигом их узнают и ходу не дадут!
Мы уже на улице Монторгей, которая почему-то напоминает мне московский Арбат в его лучшие времена – во времена моего детства. Это же просто сказка была! Правда, на Монторгей не продают картин, но эти бесчисленные кондитерские, и бистро, и лотки с мороженым, и чудные дома, и море народу… Уютно здесь просто до невозможности! Вон там, ближе к Аллеям, продают вкуснейшее мороженое шариками в сладких, хрустящих вафлях. Может быть, успеем до встречи с Ле-Труа насладиться? Я возьму манго, ром-розан и ананас. Или нет, лучше вместо ананаса попрошу земляничное. Или выбрать дынное? Ну, еще есть время решить.
– Ты недорассказала про «Сафо и Фаона», – напоминаю я Николь, потому что не вижу другого способа отвлечь ее от воркования с Шанталь и перевести на интересующий меня предмет.
Предмет этот – Максвелл Ле-Труа. Понимаю, что человек, который запросто, от нечего делать, разбивает сердца герцогинь и контесс (то есть графинь) и чьи картины висят в офисах модельеров с мировой известностью, на меня вторично уже не взглянет. Однако отчего-то не идет из головы (и не только из головы!) то ощущение, которое я испытала, когда его губы и зубы сыграли шутку с моей рукой. А как он ущипнул за попку рашен герл Лору… Ох, что-то подсказывает мне, что с этим баловнем судьбы не так все просто, что иногда он, как и античные небожители, спускается со своего Олимпа на грешную землю, и тогда…
Да ладно, угомонись, Валентин ! О чем ты? Вспомни античные мифы. Что стало с бедной Семелой после того, как с ней пообщался Зевс? Он явился к ней во всей своей силе и славе и, конечно же, испепелил молниями! А несчастная Ио, превращенная им в корову, на которую ревнивая Гера напустила неотступного овода?
– А кстати, он женат? – выпаливаю я прежде, чем успеваю подумать, что именно произнесет мой шаловливый язычок. И вот так всегда. Вечно я ляпаю что не надо! Сейчас Николь поднимет меня на смех. Нашла кого принять за потенциального жениха – Максвелла Ле-Труа!
Однако «сватья баба Бабариха» почему-то не смеется, а смотрит на меня с горячим одобрением:
– Ну наконец-то ты решилась спросить о главном! Нет, вообрази, Максвелл холост. Месяца два назад, когда был у нас в гостях последний раз, мой отец начал ему пенять, что тот не женится. Максвелл все отшучивался, дескать, какая жена выдержит мужа с такой безобразной репутацией, как у него, а потом брякнул, что если женится, то на русской: пора восстановить историческую традицию. Не понимаю, как я могла об этом забыть! Не понимаю! Сводила тебя с какими-то недоумками, когда тут такой кадр! Просто затмение какое-то на меня нашло!
На меня тоже немедленно находит затмение, во время которого воображение вовсю показывает мне картины блаженной и счастливой жизни рядом с этим скандальным и обворожительным Казановой.
Да ладно. Угомонись! А Лельку ты куда денешь? Нужна ему твоя дочь – made in Дзержинск. Ну и ладно, зато мне она нужна больше всех женихов на свете!
Почему-то у меня начинает щипать глаза. Нет, это же надо – так расчувствоваться из-за одного шаловливого поцелуйчика, и то – не в губы, даже не в щеку, а руки…
Бедная Семела. Бедная Ио. Бедная Валентин!
– А что за традиция? – спрашиваю как бы небрежно.
– Отец Максвелла был женат на русской. После Октябрьской революции ее родители оказались в Париже. А бабушка со стороны матери у него – англичанка, кстати, физик с мировым именем, она и выбрала ему это безумное имя. Так что в нем много всего намешано, всякой крови.
– В том числе и мавританской, – брякаю я.
– Вот уж нет! Ле-Труа – семья националистов, да еще каких. Они за чистоту белой расы. Так что смуглота у него испанская. Но та французская кровь, которая все же есть в его жилах, тоже о-очень непростая. Да, ты спрашивала меня о «Сафо и Фаоне»? – спохватывается Николь. – Знаешь эту картину?
Киваю.
– Не пойму только, при чем тут красавчик Фаон? – спрашиваю я. – Сафо же была лесбиянкой!
– Ну, это еще неизвестно, – загадочно поднимает брови Николь. – Далеко не факт. Она, между прочим, была замужем – за каким-то богачом Керкиласом, имела от него дочь Клеиду. Сафо славилась как примерная мать и жена. Сам Платон дружил с ней, а он не стал бы дружить с кем попало. Даже на монетах в городе Митиленах, где она жила, помещали ее изображения – а мыслимо ли это, если бы она была развратной и распутной? Некоторые исследователи считают, что женщины, к которым обращены ее стихи, – всего лишь подруги по школе служения музам, которую она устроила у себя дома. Конечно, она пишет о красоте телесной, однако никакой грубой физиологичности в ее поэзии нет и в помине.
– Серьезно, что ли? – спрашиваю я озадаченно.
– Конечно! Лесбиянкой Сафо можно назвать только потому, что она родилась на острове Лесбос. Потом она уехала оттуда, ну а еще через пятнадцать лет вернулась и жила там до самой смерти.
– Но ее стихи… они же всеми истолковываются однозначно… – мямлю я. – И в книжках пишут о ней…
– Да глупости! – нетерпеливо восклицает Николь. – Читала я такие книжки! В некоторых написано, что и Анакреонт был ее любовником, и Архилох с Гиппонактом. А между прочим, они жили либо на полвека позже, чем она, либо на столько же раньше. Полный бред, верно? Вот и про гетеризм – тоже бред.