Прекрасна и очень опасна - Арсеньева Елена. Страница 71

Серый! Здравствуй, волчище мой ненаглядный! Пишу это письмо и вою страшным голосом. Вся душа моя по тебе изнылась. Вчера по ТВ была какая-то учебная передача – «Слово о полку Игореве». Я, сидя в подсобке, случайно ткнула в кнопку, а там читают этот кошмарный плач Ярославны. «Ах, зачем, зачем мое веселье в ковылях навек развеял ты!» У меня началась истерика… А через пять минут выступать. Девочки понять не могли, что со мной. Правда, сегодня как раз година… Кто-то вспомнил об этом – и все сразу отстали. Начали поглядывать сочувственно и в то же время выжидательно: а не собираюсь ли я устроить пирушку на помин его души? Нет, я кое-как собралась, вышла, кое-как запела. Сам знаешь что. От волнения заболело горло, хрипела по-страшному – но народу понравилось. Потом говорили, что эта новая манера очень эффектна. Дураки, идиоты. Это горе мое, слезы мои по тебе. Одна девушка, помню, вернее, не помню, откуда я ее знала, ну, случайная знакомая какая-то, сказала, что страдания русских женщин облагораживают. Якобы это еще Тургенев где-то написал. Ну, видимо, так. Хлопали моему хрипу, моим сдавленным слезам, судорогам в горле как ошалелые, швыряли зелененькие бумажки. Потом Дениска, наш ведущий, все их собрал, преподнес мне – я ему, как всегда, одну отслюнила, у него рот растянулся в улыбку, а глаза жадные, злые: все уверены, конечно, что мне это теперь – так, что мертвому припарки, сотней таких бумажек больше, сотней меньше – не играет роли. Небось думал, что я ему так вот и швырну их россыпью, щедро. Ага, не дождетесь. Никто не знает – я и объяснять не буду, – что к тем деньгам я не могу прикоснуться. Во-первых, не прошло шести месяцев, счета для меня пока закрыты. Кое-что капает уже и сейчас, доход с домов, ну, ты понимаешь, но я это кладу на свой счет. На жизнь мне хватает того, что я сама зарабатываю. Тем более что никакая это не жизнь, а так – не знаю что. Ожидание. Давно-давно читала в какой-то книжке, фантастической, про то, как астронавтов погружают в многолетний сон, чтобы они могли долететь до какой-то там планеты живыми. Не знаю толком, что за книжка, терпеть не могу фантастику. Но я бы хотела сейчас уснуть, видеть во сне тебя и проснуться, когда ты придешь.

Если придешь… Ты вернешься ко мне? Ты вернешься ко мне?! Ты не бросишь меня за то, что я заставила тебя сделать?!

Не получится у меня уснуть и проспать до твоего возвращения. Это ведь будет все равно что тебя предать, бросить одного мучиться. Придется все это пережить наяву. Каждый день сомнений, и горя, и раскаяния. Не в том, что сделали мы. В том, что сделала я с тобой.

Когда душа начинает очень уж ныть, я думаю о том, каково тебе там. И перестаю оплакивать себя. Я этого недостойна. Я чувствую себя словно бы на кладбище, между двух могил. В одной – он, мертвый. В другой – ты, живой. А я стою между вами, и руки у меня красные от крови. Только не знаю точно от чьей.

Словом, поминок девки сегодня не дождались. Они не знают, что для меня и без всяких дат каждый день – поминки. Я отпелась, собралась, поймала такси и уехала домой. Нет, не на Родионова, конечно. К нам уехала. Вадик глаза вытаращил, когда я завалилась к нему в половине второго ночи. Но, увидав две полусотенные любимого зеленого цвета, мгновенно сделал понимающий, скорбный лик и смирился с происходящим. Не знаю, куда он ушился, может, на вокзал, может, к какой-нибудь бабе. Но ведь ушивался же он куда-нибудь раньше, когда мы у него появлялись. Да не все ли мне было равно?!

Лежала, гладила тот загадочный коричнево-желтый цветок на ковре, где всегда была твоя голова. Почему так выходило, что, когда ты после всего нашего ложился рядом со мной, твоя голова оказывалась именно на этом цветке? И вот я сейчас гладила его, гладила, будто твои волосы. Ковер был сырой от моих слез. Потом уснула – как вырубилась. Вадик меня разбудил, когда вернулся в восемь часов: ему надо было собраться на работу, у него как раз дежурство. Ну, пришлось мне тащиться на Родионова. Такое ощущение, что простудилась: всю ломает. Горло еще больше разболелось. Хорошо, что в воскресенье нет программы, немножко полечусь. Пол у Вадика холодный, даже через ковер пробрало. Это вместе мы не мерзли, а одной, без тебя, мнеи в парной бане холодно теперь. Не поверишь – сплю под тремя одеялами. Мороз какой-то безумный стоит! Такая мягкая была вся зима, а на эту неделю завернуло до изнеможения. Крещенье, одно слово!

Кстати, говорят, на Крещенье снятся вещие сны. Не знаю, как там насчет вещих, а страшные – это точно. Вот расскажу, что мне снилось, пока я спала на ковре у Вадика. Не понимаю, что это значит. Вижу я домик на окраине деревни. Все снегом замело – по самые крыши. И ясно мне, что в этом домике никто не живет, потому что ни тропочки, ни следочка, окна темные, из трубы дым не идет. Лес вдали виднеется такой сине-черной зубчатой тенью. По шоссе изредка проскакивают машины. Вдруг, смотрю, от леса движется что-то темное. Вроде как два красных пятна. Это две волчицы – красные волчицы! Они похожи друг на друга как две капли воды. Бегут наперегонки, но ни одна не может опередить другую. Проскочили между машин, помчались по сугробам к этому заброшенному дому – такое ощущение, будто движутся два алых пятна. Кровавых пятна!

Бегут с трудом, тонут в рыхлом снегу. И вдруг – р-раз! – из окна, изнутри дома, разворотив грудью оконницу и вышибив стекло, выскакивает Серый волк. Серый… понимаешь?!. Смотрит мгновение на этих двух волчиц, потом странно так поводит головой, как будто качает ею, – и, отвернувшись от них, несется вон, к другой закраине леса, которая темнеет позади дома. Летит, не касаясь сугробов, а волчицы и шагу сделать не могут, потому что тонут в снегу, вязнут в нем. Наконец серая тень исчезает в лесу. И они понимают, что его уже не догнать. И тогда одна из них садится на лапы, задирает морду к белому серпику молодого месяца, который стал вдруг виден на темно-синем небе, и начинает выть.

Я не знаю, кто вторая волчица, но та, которая воет, это я. Я слышу свой голос, свой хрип, я слышу свою тоску.

Не покидай меня, Серый! Не бросай меня! Вернись ко мне, вернись, вернись!

Пожалуйста, вернись…