Роковое зелье - Арсеньева Елена. Страница 45

Январь 1729 года

– Что это значит? Как сюда попал флакон с тинктурой моруа? Я полагал, что его украл у меня неизвестный злоумышленник, а оказывается… Извольте объясниться, сударь! – гневно воскликнул Кейт.

Степан Васильевич робко протянул руку и коснулся кончиком пальца ярко-синего, гладко отшлифованного бока. Он не верил глазам, но руки-то не обманывали…

Тот самый флакон! Как он сюда попал, в самом-то деле? Кейт говорит, его кто-то украл. Ну, понятно: у Кейта украли, а в эту коробку подсунули.

Но кому это надо было делать? Зачем?! А Кейт смотрит с таким выражением, словно убежден: да вот сам же хозяин, сам Степан Васильевич Лопухин, и стибрил драгоценный фиал.

Как? Когда? За каким чертом? Вроде бы не баба он, чтобы собирать хорошенькие безделушки. Это женский пол иной раз душу готов прозакладывать, чтобы раздобыть какую-нибудь эдакую затейливую вещицу, вон сколько раз Наталья Федоровна вынуждала мужа к непомерным тратам из-за какой-то ерундовины, а не получив желаемого, сначала устраивала рев и вой, а потом исхитрялась-таки добыть это не с помощью законного супруга, а одного из своих обожателей.

О, вот и ответ! Небось Наталья, которая жадно любовалась этим флаконом у Кейта, добыла его себе с чьей-нибудь помощью, да и припрятала, а теперь вот воровство и вскрылось.

Нет, что-то неладное получается. Раньше, заставив какого-нибудь любовника расщедриться, Наталья непременно находила случай пощеголять перед мужем обновкою или украшением, зная, что супруг у нее – сущая тряпка, не осмелится жену поучить, как водится у людей, побоится скандала… Уж она не упустила бы случая похвастаться флакончиком, налить в него каких-нибудь духов да этак-то изящно духами этими себя обмазывать.

Хотя куда наливать-то было духи? Флакончик, когда его в последний раз видел Лопухин, был полон какой-то отравою. А теперь в нем что?

Словно отвечая на этот вопрос, Кейт взял сосудец и начал отвинчивать пробку. Та не поддавалась.

«Не так! – чуть не воскликнул Степан Васильевич. – Не так открываешь! Надобно сперва надавить на пробочку сверху с некоторым усилием, а потом повернуть, да не как обычно открывается, а, наоборот, справа налево!»

Странно. Степан Васильевич накрепко уверен, что флакона сего не брал и в руках никогда не держал, однако же откуда он знал, как он открывается?

Тем временем Кейт, словно услышав подсказку, взглянул исподлобья и, резко надавив на пробку, осторожно открутил ее. И тотчас испустил разочарованный вздох:

– Пусто! Боже мой! Но ведь такой дозы хватило бы, чтобы убить нескольких человек!

Он переглянулся с Остерманом, который присутствовал тут же молчаливой фигурой изумления, и снова обвиняюще уставился на Лопухина.

– Удивляюсь, как вам удалось сие… как вы только ухитрились, сударь мой, – пробормотал он, покачивая головой. – Не иначе, с моим прежним камердинером стакнулись… говорили мне умные люди, чтоб я никого из русских не брал в услужение, да я не поверил. Потом поймал его за руку нечистую, прогнал, однако поздно было. Возникло у меня подозрение, что сей варвар не только деньги крал мои, но и похитил этот драгоценный флакон, о пропаже коего я очень сокрушался, однако я и помыслить не мог, что это вы слугу моего науськали, что это вы решили… Боже мой, какой же вы мстительный, какой жестокий человек оказались!

Лопухин смотрел на негодующего Кейта и чувствовал, как глаза совершенно натуральным образом лезут на лоб. Этот англичанин – он что, вовсе спятил? Это же надо до такого додуматься, будто Лопухин решил ему за что-то отмстить и потому выкрал флакончик с помощью некоего неведомого пособника-слуги? Да ведь они с Кейтом едва знакомы, за что мстить? За Наташкины прелести? Ну, люди добрые, этаких-то, кому за сие мстить пришлось бы, небось не оберешься. Кулаков не хватит – каждому рожу бить, денег не сыщешь – подкупать слуг у каждого.

Подумаешь, месть – каменную безделушку спереть! А впрочем, там же яд был баснословной цены… Тогда да. Тогда конечно. Но пусть Кейт умом рассудит: куда Лопухин яд в таком случае девал? В отхожее место вылил? Зачем?

– Праведное небо! – воскликнул вдруг Остерман, а Лопухин подумал, что барон, даром что вместо Генриха теперь Андреем Иванычем зовется и в православную веру перекрестился, не отвык божиться совершенно по-лютерански. Ну какой русский человек вдруг возопиет: «Праведное небо!»?

При чем тут вообще небо? Что так возмутило господина Остермана, что ему понадобилось небеса призывать в свидетели? Неужто и он поверил этой кейтовской байке о том, как мстительный Лопухин подкупает какого-то неведомого камердинера и…

– Праведное небо! – повторил Остерман. – Я только сейчас понял… Ах, сударь, ну зачем вы так, право, зачем? Неужели вы всерьез подумали, что такая милая, добрая, снисходительная особа, как великая княжна, окажется настолько жестока, что и впрямь нажалуется брату своему на вашу грубость и потребует вашей отставки? Ну что вы, Степан Васильевич! Вы ведь как-никак родня с нею! И, Боже мой, так поступить с юной, невинной девицею… Эта смерть поразила меня в самое сердце!

Остерман приложил руки к груди, словно указывая то место, в какое поразила его смерть какой-то юной, невинной девицы. Степан Васильевич, который совершенно не понимал, о ком идет речь, обратил внимание, что сперва ладони вице-канцлера прижались к правой стороне и лишь потом переползли на левую, как если бы он и сам хорошенько не знал, где именно у него находится сердце.

– Да, поступок жестокий, – задумчиво кивнул Кейт. – Хотя… я был удручен смертью великой княжны только в первое мгновение. А потом, поразмыслив, понял, что господин Лопухин умудрился не только предотвратить собственную опалу, но и угодить очень многим противоборствующим партиям. Вот рассудите. Смерть Натальи Алексеевны выгодна цесаревне Елизавете, поскольку очищает ей путь к наследованию трона. Она выгодна и для Долгоруких, которые теперь могут единолично влиять на государя. Теперь никто не мешает им, как мешала Наталья Алексеевна! Кроме того, это выгодно нам с вами, дорогой мой Генрих. Нам и прочим иноземцам, которые нашли приют при этом лукавом и хитром, как пишет мой друг де Лириа в своих донесениях, дворе. Впрочем, де Лириа как раз ничего не выиграл от смерти великой княжны – напротив, проиграл. Ведь она была более чем благосклонна к идее окатоличивания России, а с этой мыслью наш господин иезуит носится, как Симон-простак [25] с разрисованной торбой, если я правильно выразился по-русски. А вот мы, протестанты, как раз можем с надеждой задуматься о том, по какому пути пойдет Россия, если, спаси нас великий Бог, не станет молодого государя. Где-то в Курляндии проживает дочь царя Ивана герцогиня Анна. Я знаю ваш интерес к ней, дорогой мой Генрих: ведь ваш брат был ее учителем, а оттого герцогиня сохранила к вам добрые чувства. Расположением Анны Иоанновны пользуется живущий при ее дворе Рейнгольд Левенвольде, а его брат Карл-Густав – наш добрый приятель здесь…

– Ради Бога, – с испуганным лицом простонал Остерман, бегая глазами от спокойно разглагольствующего Кейта до ошалелого Лопухина, – вы не в меру разболтались, Джеймс! Подумайте только, что вы говорите и в чьем присутствии!

– А в чьем, собственно? – с детским простодушием оглянулся Кейт. – Вы господина Лопухина, что ли, опасаетесь? Да ну, Генрих, разве Степан Васильевич не доказал своим рискованным и неожиданным поступком, что ему вполне можно доверять? Конечно, доверять ему можем только мы, а вот если бы дело сие сделалось известно государю… Тут, думаю, не обошлось бы отставкою, о которой так мечтала покойная Наталья Алексеевна! Разумеется, дошло бы и до столь любимой русскими дыбы, а уж потом – урезание языка, повешение, колесование, четвертование, а то и все враз!

Он обратил на Степана Васильевича свои голубые глаза и превесело усмехнулся.

И только тут до ошеломленного Лопухина дошло, о чем наперебой толкуют Кейт и Остерман…