Сыщица начала века - Арсеньева Елена. Страница 25
И в эту минуту раздается телефонный звонок – он был тихим, но мне показался столь пронзительным, столь ужасно громким, что я хотела одного: заставить его замолчать. Бессознательным движением, движимая единственно чувством самосохранения, хватаю трубку:
– Да!
– Лиза? – раздается мужской голос.
– Да… – подтверждаю не без изумления.
Кто может мне звонить? Кто знает, что я сюда пошла? Ни единая живая душа…
– Все, кончено дело, – прерывает мои недоумения тяжелый, раскатистый мужской голос. – Квартирная хозяйка шум подняла. Эх, рановато… – Послышался сокрушенный вздох. – Теперь смотри – тихо сиди. Все, благослови тебя господь!
Щелчок – и мой неведомый собеседник отключается.
Неведомый? Странное у меня ощущение… Сквозь изумление очевидной нелепостью услышанного пробивается уверенность, будто я уже слышала этот раскатистый, словно бы округлый голос. Такое ощущение, что его обладатель непременно толст и лыс…
Минуточку, господа! А не с этим ли человеком я говорила несколько часов назад, еще из конторы газеты? Его голос очень напоминает голос Вильбушевича, отца продавщицы помады. Того самого Вильбушевича, который якобы не поддерживает с нею никакой связи и чуть ли не предает анафеме.
О-очень интересно… Видимо, он был чем-то чрезмерно взволнован, если решился позвонить дочери, которую выжил из дому. Что же его так возбудило? Что именно кончено, чья квартирная хозяйка подняла шум и почему сделала это слишком рано?
Загадочно! Прямо-таки будто в рассказах о Шерлоке Хольмсе!
Скрип половиц приближается, и я спохватываюсь, что все еще сжимаю в руках телефонную трубку. Едва успеваю положить ее, как открывается дверь и появляется m-lle Вильбушевич с банкой.
Любопытно было бы узнать: там, внутри, та же помада, которую она обыкновенно продает, или Вильбушевич намешала чего попало, щедро присыпав ванилином? Банка что-то маловата для такой цены, ну да ладно, я ведь не средство для ращения и укрепления волос покупаю, а вещественное доказательство, которое может оказаться воистину бесценным!
Наклейка, надписанная мелким, разборчивым, удивительно четким почерком, выглядит весьма внушительно. Правда, в медицинской латыни я не сильна…
Ладно, сыщутся знатоки в нашем управлении.
– Ах, я вам очень признательна, m-lle Вильбушевич! – восклицаю я с такой пылкостью, что сама г-жа Китаева-Каренина, великая искусница в области мело– и обычной декламации, могла бы мне позавидовать.
Помада. Дело сделано, пора уходить.
Нет, не пора. Остался последний вопрос.
– А кстати, как ваше имя-отчество? – спрашиваю с самым невинным видом.
– Луиза Виллимовна, – сообщает m-lle Вильбушевич.
Луиза! Лиза! Вот он, ответ!
Теперь я откланиваюсь и убегаю так поспешно, словно опасаюсь, что m-lle Вильбушевич (Луиза Виллимовна) вдруг набросится на меня и силком примется обмазывать своей пресловутой помадой. На самом же деле я боюсь, что ее отец вздумает протелефонировать вновь – и откроется, что я оказалась посвящена в какие-то семейные секреты. Неловко…
То есть это определенно откроется, но я к тому времени буду уже далеко.
Нижний Новгород. Наши дни
– В поле бес нас водит, видно, и кружит по сторонам… – пробормотала Алена, наконец-то сдавшись превосходящей силе ветра-противника и натянув на голову капюшон куртки, которая еще час назад, когда она сломя голову выбежала из дому, схватив, что первое под руку попалось, казалась ей теплой, будто печка, и неуклюжей, а сейчас вдруг сделалась легонькой, тоненькой, продуваемой насквозь. Хорошо было бы вместо куртки надеть шубку. Или даже дубленку!
Господи, неужели всего лишь час назад она весело встретилась на Стрелке со Светой, чтобы благородно помочь ей в поисках недобросовестных покупателей и выяснении отношений с ними (а заодно провести моциончик перед сном)? Неужели только час прошел?! Полное впечатление, что уже несколько суток (темных и беспросветных) они, гонимые промозглым ветром, мотаются туда-сюда по этой нелепой, нелепейшей, самой нелепой в мире улице под названием Мануфактурная!
Какая, к черту-дьяволу, мануфактура может быть здесь, «на краю географии», за которой торчит замшелый долгострой, а еще дальше сквозят огни Мещерского озера? Мещера, этот отдаленный, не любимый Аленой микрорайон, кажется отсюда землей обетованной, потому что там горят огни, оттуда доносится шум машин и вообще – жизни, а здесь, в десяти минутах ходьбы от Стрелки, – гробовая тишина и тьма, изредка рассеиваемая тусклым светом из окон. Такое ощущение, что на улице Мануфактурной во всех квартирах лампы светят вполнакала, причем с каким-то темным умыслом. Об уличном освещении здесь, конечно, успели забыть…
Эту невеликую из себя улицу – даже улочку, можно сказать! – Алена и Света прошли несколько раз вдоль и поперек, но дома номер двадцать на ней так и не обнаружили. Мануфактурная вообще состояла только из нечетного ряда домов, а вместо четного тянулся длинный-предлинный ряд каких-то древних, наверняка еще дореволюционных лабазов, выстроенных, может статься, в те далекие времена, когда молодым был прадед Алены, Георгий Смольников, прокурор Нижнего. Он личность легендарная, практически миф, о котором в семье сохранились только слухи, ибо Георгий Владимирович был убит в первые дни Февральской революции – растерзан толпой вырвавшихся на волю заключенных во дворе тюрьмы. Его жена через два года умерла от тифа, оставив двоих детей, которых воспитывала старая нянька как родных внуков, и только это спасло их впоследствии от большевистских репрессий. О том, кто на самом деле был ее предок, мать Алены узнала, когда была уже «большой девочкой», и ничего в память о том человеке в семье не осталось – кроме имени. Потом Алена что-то попыталась разыскать в архиве, какие-то следы, и нашла-таки несколько благодарственных петиций, восхваляющих деятельность господина прокурора. Изредка встречалась подпись Г.В. Смольникова на старых приговорах, иногда имя его упоминалось в статьях «Нижегородского листка», однако о том, кем и каким был этот человек, Алена по-прежнему не имела ни малейшего представления. О своей прабабушке, жене Смольникова, она знала еще меньше, а попросту – ничего, кроме имени. Не сказать чтобы это Алену как-то особенно мучило и она была просто-таки одержима неистовым желанием отыскать свои корни, однако ей нравилось думать, что своей страстью к детективам и их созданию она обязана загадочному прадеду. Ну почти по Марине Цветаевой: «Этот жестокий мятеж в сердце моем – не от Вас ли?» И порою некая тень воспоминаний проскальзывала в ее сознании, словно бы в действие приходило то самое dеjа vu. Это происходило особенно часто почему-то в Кремле, там, где теперь Художественный музей, или около старинного здания губернского суда, а еще на Варварке, в часовне Варвары-великомученицы, и близ площади Свободы (ранее именовавшейся Острожной), ну и в таких вот местечках, помнивших глухую старину, как эта улица Мануфактурная, наполовину застроенная крепкими каменными лабазами.
Мимо домов, с первого по девятнадцатый, Алена со Светой прошлись раз пятнадцать и раз пять очень вежливо спросили прохожих, нетвердо державшихся на ногах (другие почему-то не встречались), где может находиться двадцатый номер. Прохожие угрюмо опускали головы, буркали, что знать ничего не знают, ведать не ведают, – и норовили побыстрее покинуть чрезмерно вежливых дамочек. Один из «ответчиков» вообще сообщил, что двадцатого дома не существует, – и со всех своих подкашивающихся ног бросился прочь. В конце концов Алене стало казаться, будто они пытаются разузнать о чем-то позорном, что вообще следовало бы оставить под покровом темноты, тайны и безвестности.
Искали школу, как основную примету, – и наконец нашли. Что характерно, она находилась как раз напротив дома номер девятнадцать. Однако никакого намека на крышу подвала под окнами первого этажа не наблюдалось. Вообще ни в одном доме подвалов просто не было!