Тайное венчание - Арсеньева Елена. Страница 78

Потом две маленькие и хорошенькие татарочки в длинных, до пят, полосатых рубахах из басмы [78] , посверкивая на Лизу любопытными черными глазенками, принесли такой ворох всяческого платья, что Лиза даже испугалась: уж не придется ли ей надеть на себя все это разом?!

Однако, оказывается, ей предстояло сделать выбор. Вернее, не ей, а все той же Гюлизар-ханым; и та самозабвенно зарылась во множество малороссийских плахт и сорочек, русских сарафанов, немецких пышных робронов с фижмами, турецких и татарских шальвар, кафтанчиков, рубах, безрукавок и еще каких-то невиданных Лизою одежд, почти прозрачных или сшитых из столь скудных лоскутов, что примерившая их оказалась бы скорее раздетою, чем одетою!..

Наконец Гюлизар-ханым то ли притомилась, то ли осталась довольна выбором, однако она велела Лизе зажмуриться покрепче и принялась одевать ее, вертя так же бесцеремонно и придирчиво, как только что перебирала изобилие платья.

Немало прошло времени, прежде чем она облегченно перевела дух! Похлопала в ладоши, в ответ послышался осторожный шелест босых ног, как если бы несли что-то очень тяжелое, и Гюлизар-ханым голосом довольным, словно мурлыканье большой кошки, велела Лизе открыть глаза.

Лиза покорно заглянула в зеркало, да так и ахнула.

На нее смотрела тонкая и высокая девица с розово-смуглым от степного загара лицом, озаренным большими серо-зелеными глазами в круто загнутых, подчерненных ресницах под тонкими дугами бровей. На высоком лбу, словно алмазная пыль, мерцали блестки, нанесенные опытною рукою Гюлизар-ханым, а меж бровей вызывающе алела крошечная нарисованная родинка. Легкая усмешка играла в уголках губ, но на дне прозрачных глаз таилась легкая печаль, придававшая этому милому лицу странную загадочность. Одета она была в короткие и узкие, не достигавшие даже щиколоток шальвары из золотисто-зеленоватой узорчатой парчи и длинную, почти до колен, белую рубаху из тончайшего кашемира – просвечивали даже очертания груди! – затканную столь мелкими золотыми и серебряными цветочками, что они были различимы лишь при движении, когда вдруг начинали мерцать и переливаться. Поверх рубахи была надета коротенькая безрукавка из серого, серебристого шелка с узкими темно– и светло-зелеными, а также огненно-алыми полосками. И это был весь ее наряд, если не считать тоненьких, будто колечки, бизеликов [79] на щиколотках босых ног и белого кисейного плата на голове, перехваченного узким серебряным налобником, с которого свешивались коротенькие низки мелких речных жемчужинок и прозрачно-зеленых бусинок.

Впрочем, прежде чем выйти из покоев, Гюлизар-ханым велела ей набросить еще и длинное белое покрывало, как можно лучше спрятав лицо.

Они шли по бесконечным коридорам, залам, лестницам, аллеям, и облаченные в черное балтаджи [80] , стоявшие здесь и там, склонялись в поклоне и закрывали глаза, чтобы не смотреть на новую наложницу султана, а она только недоумевала, почему вчера ее можно было выставить на всеобщее обозрение, более того, отдать на поругание бекштакам, а сегодня следовало столь тщательно беречь от всякого случайного взора.

Они шли, и Лиза не переставала дивиться красоте и величине сада, поражавшего глаз прелестью раннего цветения, а слух – пением птиц и журчанием неисчислимых фонтанов.

В глубине сада виднелись очертания дворца, и Лиза, вспомнив высоту стен и уединенность этого местечка, поняла, что бежать отсюда будет очень трудно…

«Все равно уйду, тайком, под покрывалом, – поклялась себе Лиза. – Вот как бог свят, уйду!»

Не ведала куда; не ведала как; не ведала когда…

Гюлизар-ханым не дала додумать, подтолкнула в спину, и Лиза, поднявшись по широким белым ступеням, вошла наконец под своды султанского дворца.

Они оказались в просторных покоях, увешанных шелками, устланных коврами и усыпанных маленькими разноцветными подушечками в таком беспорядке, словно здесь была спальня доброго десятка женщин. Однако тут не оказалось ни души, и Гюлизар-ханым недоуменно вскинула брови. Но вот откуда-то послышался женский смех, и мрачное лицо Гюлизар-ханым слегка прояснилось. Она сдернула с Лизы покрывало, расправила легкий белый плат и подвела к ковровой занавеси, из-за которой доносился высокий томный голос, выпевавший страстные слова:

Гюлизар-ханым откинула занавес и вдруг чихнула, а за ней и Лиза.

И было отчего! В воздухе реяли снежинки, облаком вздымаясь над сугробами. Но это были не сугробы, а груды пуха и пера. Несколько татарок, одетые в полосатые рубахи из басмы, как и все служанки этого дворца, повязав головы платками, усердно наваливали тонко драное перо на разостланную холстину.

По углам полулежали тщательно насурьмленные и нарумяненные женщины, все больше совсем молоденькие черкешенки. Обедневшие кавказские князья охотно продавали своих сестер и дочерей в гаремы богатым крымчакам, беям, мурзам и султанам, ибо те никогда не скупились ради женской красоты.

Было здесь и несколько хорошеньких малороссиянок. Изобилие славянских лиц ничуть не удивило Лизу. Помнится, еще Леонтий рассказывал ей, что больше ста лет назад любимейшая жена османского султана Солеймана Хуррема, имевшая большое влияние на мужа, чаще звалась Роксоланою, то есть русской. Ее похитили татары в городе Рогатине, где отец ее служил священником. Да и перекопский хан Сагиб-Гирей был рожден от русской и сам на русской женился. Равно и многие придворные, и даже янычары этих властителей имели в своих жилах капли славянской крови, а также любили видеть в своих гаремах прекрасных роксолан. Впрочем, все гаремницы были одеты и причесаны одинаково, по-татарски: в зеленых и розовых турецких фесках с кистями и позументами, в разноцветных шальварах, полосатых сорочках и узких кафтанах, туго перепоясанных парчовыми кушаками; на ногах папучи – остроносые сафьяновые полусапожки, шитые золотом и серебром. Все эти одежды, пусть очень яркие и нарядные, делали молодых женщин почти одинаковыми, словно горошины одного стручка, и даже малопривлекательными, потому что были чужды их лицам и природе.