Твой враг во тьме - Арсеньева Елена. Страница 58
Лёля следила за ним остановившимися глазами, не в силах шевельнуться. Как сквозь вату, ее слуха достиг легкий, торопливый топот, потом возмущенный возглас:
– Что вы тут делаете? А ну, пустите-ка меня!
Доктор смертельно-весело улыбнулся, посторонился – и в комнату прошмыгнула Олеся.
– Лёля! Привет! – крикнула она радостно – и застыла, глядя на окровавленную спину Асана.
– Лё-ля? При-вет? – раздельно повторил доктор, не скрывая своего изумления. – Это еще что такое?!
Однако Лёле было не до его вытянувшейся физиономии, не до опасных ноток в голосе. Да, Олеся невольно выдала, что они уже знакомы… ну и плевать! Вообще все отодвинулось на задний план: и труп, и пистолет – его рубчатая рукоятка бесцеремонно торчала из-за пояса доктора. Сейчас для нее существовало только маленькое личико, сведенное судорогой страха, окаменело приоткрытый рот, пытавшийся исторгнуть крик, но вместо этого из него вырывалось слабое, прерывистое сипенье.
Лёля оттолкнула тело Асана, даже не почувствовав его тяжести, спрыгнула с кровати и успела схватить Олесю в объятия за секунду до того, как она забилась в страшном припадке.
Девочку выгнуло так, что Лёля испугалась, что не сможет ее удержать. Поскорее опустилась на пол, изо всех сил прижимая к себе Олесю. Девочка вцепилась в ее майку, мгновенно промочив насквозь слезами, тянула, выкручивала ткань с недетской силой, била ногами в пол так, что комната, чудилось Лёле, ходуном ходила. И все, что она могла, – это пытаться не уронить бьющееся тельце, шепотом прорываться сквозь истерический визг, своим дыханием греть похолодевшее личико и маленькие ледяные руки.
Олесе следовало хотя бы дать воды, умыть, но Лёле было сейчас не до этого, а просить помощи у доктора – нет, страшно!
Он так и стоял в дверях, глядя на бьющуюся Олесю холодноватым, спокойным взглядом, в котором можно было уловить даже некоторую скуку. Может быть, такие припадки уже бывали на его памяти и он знал, что надо просто-напросто ждать, пока все пройдет само. А может быть, ему было глубоко плевать, разобьет ли себе девочка голову об пол, или задохнется, или сойдет с ума… Да ладно, пусть лучше стоит как столб, пусть лучше не вмешивается!
Изредка поглядывая на доктора, Лёля ловила на его лице выражение сомнения, – а может, это ей только казалось? Только чудилось, будто рука его тянется к поясу?
Но вот, словно что-то решив для себя, доктор подошел к кровати, брезгливо сторонясь Олеси, небрежно схватил Асана за ноги и с некоторым усилием поволок к двери. Голова убитого с грохотом ударилась об пол, но доктор не обратил на это внимания: выбрался за дверь, оставив ее открытой, и скоро Лёля услышала, как голова Асана колотится по ступенькам.
И тут Лёля осознала, что услышала этот звук потому, что Олеся больше не кричит. Да и судороги ослабели. Неизвестно, что было причиной, – тихий, настойчивый шепот Лёли, ее тепло, ее поцелуи, или то, что из комнаты исчез доктор, забрав с собой труп, или просто время прошло, – но припадок иссяк.
Лёля торопливо расстегнула Олесину ковбоечку, джинсы, сняла с шеи и сунула в нагрудный карманчик какой-то странный плоский медальон. Девочке сразу станет легче дышать.
Та лежала на руках у Лёли – бледная, едва дыша, слабо поводя полуоткрытыми глазами, не в силах шевельнуть запекшимися губами.
«Лейкемия!» – вспомнилось Лёле, и она крепко зажмурилась, чтобы не дать пролиться мгновенно навернувшимся слезам. Лейкемия… Но почему этот сучий потрох, так называемый доктор, держит здесь смертельно больного ребенка? Или ее отец до такой степени туп, что полностью доверился какому-то шарлатану? А может быть… может быть, болезнь дошла до последней стадии и Олесе остались считанные дни?
Она посмотрела в маленькое лицо, подула девочке в лоб, прогоняя морщины последних судорог. Осторожно сняла со щек прилипшие влажные прядки.
Интересно, на кого похожа Олеся? На свою умершую маму? Или на отца, которому до нее, похоже, нет никакого дела? А кому было? Может быть, и никому. Разве что Асану. Вот странно! Этот убийца, этот волк с глазами-лезвиями, для которого жизнь человеческая стоит меньше, чем плевок, погиб, защищая дочь Хозяина. Да-да, по сути, это именно так, ведь если Асан верил в бредовую возможность вылечить Олесю кровью «невесты», то, защищая эту самую «невесту», он пытался спасти девочку. Один только Асан… А теперь нет и его. Теперь Олеся осталась вообще без защитника – пусть даже такого угрюмого и зловещего, каким был абхазец.
И вдруг Лёля ощутила такую боль в сердце, что невольно охнула. Боль эта была любовью, ни разу не испытанной ею прежде. Любовью матери к своему ребенку.
Она прислонила голову Олеси к своему плечу, прильнула щекой к теплым русым волосикам – да так и сидела, иногда судорожно вздыхая, пытаясь подавить рыдания, совершенно раздавленная свалившейся на нее истиной: она сама лишила себя счастья.
Никогда, ни разу за весь месяц, прошедший после аборта, она не вспомнила о своем ребенке! Она думала о себе – измученной, исстрадавшейся, брошенной, окровавленной. Она думала о Дмитрии – предателе, конечно, и подлеце. Она думала о своих разбившихся вдребезги мечтах, о той большой, счастливой семье (мальчик и девочка, любящий муж), которая, как знать, будет ли у нее теперь. И ни разу, ни разу не задумалась о том, что сама же и убила одного из этих своих детей. Мальчика. Или девочку… Там, в больнице, она ни о чем таком не спрашивала, а ей никто не сказал, разумеется. Может, это и правда была девочка. Такая же, как Олеся…
И тут до Лёли дошло наконец, почему ее судьба совершила такой жуткий поворот, почему она оказалась обречена на ужасные и необъяснимые страдания. Из-за того убитого ребенка!
Нет, правда: громы небесные тут ни при чем, все дело в элементарной логике. Если бы Лёля не сделала аборт, ее анализ не попал бы в Центр крови. Только оттуда непонятным образом могла просочиться информация к ее похитителям. И вот судьба плетет цепочку: аборт – убийство – расплата.
Обессиленная этой неумолимой, роковой логикой, Лёля дала наконец волю слезам. Но, кажется, еще горше, чем о своей загубленной жизни, она горевала о невозможности помочь Олесе.
Даже если дойти в своей любви до края жертвенности, дать обескровить себя и тихо умереть с сознанием, что продлеваешь жизнь этому ребенку и как бы искупаешь вину перед тем, это не спасет Олесю. Пусть доктор предъявит тысячу дипломов и степеней, пусть покажет фантастическое оборудование – Лёля все равно не поверит ему. И не только потому, что лейкемию не лечат переливанием крови. Просто этот человек не способен никого вернуть к жизни. Он может только убить!
Тело затекло до боли. Лёля осторожно распрямила ноги. Кажется, Олеся уснула?
Конечно, ее бы в постель уложить. Но стоило взглянуть на залитые кровью простыни…
Лёля мгновение раздумывала, потом кое-как встала и с девочкой на руках прошла в ванную. Обтерла бледное лицо краем влажного полотенца, смочила губы. Олеся сразу задышала ровнее, закрыла глаза. Уснула?
Лёля мельком глянула на себя в зеркало, как она стоит с ребенком на руках, и прикусила губу.
Сейчас нельзя плакать. Стоит начать – и не остановишься. Лучше уж думать о том, какой у нее самой жуткий, помятый вид, в какой колтун сбились волосы. Она ведь их который день за неимением расчески расчесывает только пальцами. Наверное, узницам такая роскошь не полагалась. А может, ее тюремщики просто не догадывались, что нужна человеку расческа, а сама Лёля все забывала попросить…
Эта насквозь бытовая мысль помогла справиться с собой. Что и требовалось доказать. Быт – могила женщины, он же – ее спасение. О господи, да он же и счастье, вдобавок! С каким наслаждением Лёля нырнула бы сейчас в пучины этого самого быта! Она бы вдоль и поперек испылесосила каждый уголок в квартире, намыла до иллюзии отсутствия все оконные стекла, она бы сдувала пылинки с маминых пресловутых картин, она с утра до вечера стояла бы на кухне, готовя и накрывая завтраки, обеды и ужины, а посуду не сваливала бы в мойку, а тоже мыла, мыла, мыла… Только бы снова оказаться дома. Только бы услышать, как отец ворчит на какого-то там зубра отечественного славяноведения, написавшего о древних языческих богах шершавым языком плаката, только бы увидеть маму, которая, то и дело ошибаясь, нервно бьет по клавишам компьютера, а под столом, положив лопоухую голову на ее тапочку, спит собака Фордик неизвестной породы, а в уголке дивана притулилась с книжкой худенькая русоволосая девочка…