Яд вожделения - Арсеньева Елена. Страница 35

– Молчи… ты, оторва! – вызверилась Катюшхен. – Я тебя голую-босую на улице подобрала, приютила, обогрела, а ты… ты! Змею подколодную я на своей груди вскормила. Змеищу!

Она с такой печалью заглянула в свое обширное декольте, что от жалости к самой себе у нее выступили слезы и покатились по буйно нарумяненным щечкам, а одна даже капнула на грудь, прямехонько угодив на «пластырь красоты».

Лицо Фрица перекосилось от жалости: редкий мужчина спокойно глядит на женские слезы!

«Ах, зря ты все это, Катюшка, затеяла, вот уж, право, зря! – угрюмо подумала Алена. – Ну, хватит валяться в непристойной позе – пора переходить в наступление!» И она спросила со всем мыслимым ехидством:

– Что это вас, барыня, разобрало? Сотрется у герра Фрица это самое, что ли? Сколь мне ведомо, вы уж давненько его в покое оставили. Этак ведь и заржаветь мужик может.

Она даже не увидела, а почувствовала, как встрепенулся Фриц, вмиг почуяв себя не грешником и разбивателем нежного женского сердца, а обиженным и оскорбленным.

«А ведь и правда! – пораскинул он своим трезвым немецким умом. – Я ведь содеял сие с этой pfedlich Madel [86] не просто из нравственной распущенности, а поскольку весьма изрядное время не получал от моей метрессы законного удовлетворения естественных потребностей, на кое я вполне вправе рассчитывать согласно моему общественному положению и тому достаточно щедрому содержанию, кое мною было определено сей недостойной!»

«Да, – подумала в это время Катюшка, которая читала по лицу Фрица лучше, чем по книге, – умеют мужики одеяло на себя тащить – что русские, что немцы, что чухонцы. Тут первое дело – ощутить себя неправедно обиженным!»

Они с Аленой обменялись мгновенными одобрительными взглядами, и Катюшка опять ударилась в крик, поливая сожителя и распутную подругу такими помоями, что Фриц только отдувался да отирал рукавом сорочки взопревшее лицо. А Алена, изумленная изобильностью Катюшкиных ругательств, едва успевала отругиваться, уповая, что небеса не примут этих проклятий всерьез:

– Типун тебе на язык! На твою голову! На сухой лес будь помянуто!

Наконец поток Катюшкиного красноречия иссяк. Она начала повторяться, и у Фрица на лице появилось видимое выражение скуки.

– Довольно, meine Liеber! – проговорил он резко и продолжил на диво чисто по-русски – верно, от злости: – Довольно, право! Я более не намерен терпеть! Возможно, я и виновен, но ты не даешь мне даже возможности оправдаться! В конце концов, мы не супруги, и я не давал перед господом тебе поручительства в вечной своей верности. В свою очередь могу сказать, что твое поведение с герром Штаубе меня тоже изрядно возмутило! Я ведь видел, как не далее вчерашнего бала сей герр, который так толст, что из него можно выкроить троих таких, как я, уронил тебе в декольте маринованную Kirsche, а затем бессовестно выуживал ее оттуда пальцами, причем ты не отвесила ему пощечину, а только пожималась, поеживалась да хихикала.

– Ну так щекотно же, – простодушно улыбнулась Катюшка. – Небось захихикаешь, когда оне за голые титьки холодными перстами…

Алена, тем часом уже поднявшаяся с ложа и почти прикрывшая наготу, даже присвистнула с досады, видя, как бездарно сдает Катюшка свои с бою взятые позиции. Это уже было начало отступления, отката, и ежели у Фрица хватит ума добавить еще пару-тройку мелких Катюшкиных грешков (точнее, пару-тройку десятков!), все, что с таким трудом, хитроумством и старанием было нынче достигнуто, рассыплется в прах!

Похоже, Катюшка тоже ощутила, что дело как-то неладно оборачивается. Вот-вот из обвиняющей сделается преступницей! И она снова заголосила:

– Толст, изволите заметить? Толст, да не скуп! Между прочим, господин Штаубе в отместку за щекотку мне меж грудями золотую монетку сунул! От тебя же я новый фонтаж уже которую неделю допроситься не могу. А те корсеты и сорочки с чулочками, кои ты мне не далее как третьего дни клялся презентовать? А туфли? Туфельки красненькие с каблучками? Помнишь? Сулил, еще когда сулил, да в посулах по сей день и хаживаю! Ну кто ты такой после этого? Скупердяй Васильич Растудыкин, да еще и распутник преотъявленный, бесстыжие твои глаза. И еще смеешь мне вчинять упреки? А я что – к дереву привязанная, чтоб их выслушивать? Не стану – вот и весь сказ! И слышать тебя не стану, и видеть тебя более не желаю! Уйду от тебя, от скряги, уйду! Коли герр Штаубе втрое толще тебя, сухореброго, так, стало, и втрое щедрее будет! Домик мне в Китай-городе обещался снять, а что тут у тебя, в такой дали от всех, скуку скучать? Оставайся здесь сам со своею оборванкою! Только знай: все платья мои, и юбки, и прочие вещички, и салопы, и шали – я все с собой заберу, а коли не дашь – так ославлю тебя, что и на Кукуй носа не сунешь: засмеют!

И, не удостоив более даже взглядом ни бывшего любовника, ни ту, с коей он оказался застигнут на месте преступления, Катюшка круто повернулась – и поплыла из комнаты. Ее торжественное убытие было несколько смято тем, что ворох юбок застрял в дверях и пришлось протискиваться бочком. Но вот сие было благополучно осуществлено, и дверь за оскорбленной в своих лучших чувствах дамой захлопнулась.

Фриц фон Принц получил отставку.

По дому еще какое-то время разносилось эхо Катюшкиного негодования, однако собрала она свои пожитки на диво споро: не прошло и четверти часу, как засвистел, загаркал под окнами кучер и сытые лошади, громко топая по набитой земле, повлекли возок с Катюшкиным добром и ее саму прочь от грешного любовника – в объятия нового… новое ведь, само собой, всегда лучшее!

Алена задумчиво поглядывала на оторопелого немца, который никак не мог взять в толк свершившегося и имел вид ребенка, заблудившегося в лесу. Правда, нелегко было представить дитятю с этакой трубкою во рту, из коей Фриц безостановочно выпускал клуб за клубом. Трубку сию, как было известно всем домашним, подарил ему сам государь Петр Алексеевич… сын того царя, при котором за курение рвали ноздри и били кнутами. Ну что ж, теперь нравы изменились – до того изменились, что бабенка безданно, беспошлинно может покинуть полюбовника, коему всецело обязана спокойным привольным житьем, и отбыть к другому на содержание.

А вот интересно бы знать, размышляла «змея», пригретая на Катюшкиной пышной груди, обратил ли внимание Фриц, сколь споро его любовница смылась? Нажито у нее было немало, ох немало, однако же в считанные минуты все снесено в возок. Додумается ли Фриц, что все добро-добришко было Катюшкою втихаря собрано и увязано загодя?.. Да где ему сообразить! Стоит, словно мешком по голове стукнутый, пыхтит трубкою. Нет, вроде бы ожил: подошел к буфету, достал четырехугольную бутыль толстого стекла, глотнул прямо из горлышка раз да еще раз…

Алена затаила дыхание. Многие мужчины не прочь учинить дебош да скандал под влиянием бахусовых паров. Уж не примется ли он сейчас вымещать злобу на той, из-за коей лишился веселенькой, пригоженькой метресски? Не пора ли ей исчезнуть подобру-поздорову? Дело-то сделано, чего еще ждать?

Уйти хотелось бесшумно, однако сделать сие не удалось: накрахмаленные юбки, которые никак не удалось собрать с полу, предательски шуршали.

Фриц оглянулся и некоторое время тупо смотрел, словно не в силах вспомнить, кто это перед ним и, главное, отчего в этаком виде.

«Ну вот! – обиженно подумала Алена. – А ведь что говорил, негодяй! Таубе, мол, и эта, как ее… бирлинг…»

Не отводя от Алены задумчивого взора, Фриц вновь приложился к горлышку, а затем решительно сунул бутылку в буфет. В его прищуренных глазах вдруг вспыхнуло новое выражение. Скорым шагом приблизившись, он развел руки Алены в стороны, так что юбки вновь поползли на пол, и сосредоточенно проводил их взором. Повинуясь его движениям, Алена переступила через них и двинулась за Фрицем к тому самому, уже знакомому, канапе. Теперь она чувствовала себя совершенно ошеломленной и никак не могла понять, что ей предстоит. Впрочем, кое-что начало проясняться, когда Фриц не только снова расстегнул, но и проворно снял кюлоты и уселся на канапе. Полы его измятой сорочки вздымались на величавом знаке мужского достоинства. Свидетельница сего так и вытаращила глаза. Как? Снова?.. Да что это с ним?! Почему? Неужто?..