Зима в раю - Арсеньева Елена. Страница 57
Оказывается, их класс водили на выставку, посвященную жизни многочисленных народов, населяющих нашу страну. Среди макетов юрт и чумов оказался и макет крестьянской избы, топившейся по-черному, без трубы. Оля, остановившись перед курной избой, спросила: «И такие дома по всей России?» Возмущенная учительница прервала ее: «Что такое Россия? Чтоб я никогда не слышала этого слова! Надо говорить не «по всей России», а «по всему Союзу».
Первая Олина учительница была вторым изданием Перлы Рувимовны, только звали ее иначе. Саша накричала на Олю, оставила ее в слезах и кинулась было исключать дочку из школы, да одумалась: учиться девочке все равно надо, уходить из школы нельзя. В другую перевести? Да разве теперь не везде одно и то же? К тому же школа рядом с домом, только площадь перейти… Надо вот что сделать – противопоставить убогому школьному воспитанию нормальное домашнее. Но Саша была так занята на дежурствах в госпитале! А отец часто болел. Да и терпения у него не хватало воспитывать внучку. Только и знал, что читал ей своего любимого Бальмонта из той самой книжки, которую когда-то, еще в четырнадцатом году, унес от Клары Черкизовой, унес, да так и не вернул:
Он думал, что ребенку про лебедя будет слушать интересней, чем про призраков, с которыми увидеться нельзя, или про розы белые и красные. Но Оле про лебедя слушать было скучно, она хотела слушать Маяковского:
Или, на худой конец, Пушкина – «Сказку о попе и работнике его Балде»:
Вот так они и бубнили – каждый свое… А Саша ругала дочку, что она пичкает себя всякой ерундой, читает не то, песенки поет не те… Ну что ж, другое время – другие песни! Не ругать ее надо было, а жалеть, помогать своей любовью прозреть истину житейскую. И сейчас нужно не с криком и проклятьями бросаться на ошалелую толпу, а остановить их добрым словом, рассказать…
Ну да, в том-то и дело – нужно рассказать. Они ведь ничего не знают. Кладбище было закрыто почти десять лет назад, когда им, молодым еще парням и девушкам, было всего лишь по десять-двенадцать лет. Их родственников, умерших с тех пор, хоронили уже на Бугровском, верстах в двух отсюда, на окраине Энска. И если им никто не рассказывал про Ивана Кулибина, великого русского самоучку, похороненного здесь, и про печальную романтическую историю красавицы Елизаветы Румянцевой, и про страшную смерть чоновцев, и про Тамарочку Салтыкову, погибшую из-за своей любви, и про великолепного артиста Якова Грачевского, который был гордостью Энска, и про… и про всех остальных, так откуда же они могут знать, что совершают святотатство? Они ведь по-прежнему убеждены, что колокола с церквей нужно срывать, а в сами храмы засыпать на хранение зерно, елку нужно украшать «маленькими виселицами с висящими на них фигурками классовых врагов», а страны под названием Россия больше нет, есть только Советский Союз.
Бедные Иваны, не помнящие родства! Бедные Иванушки-дурачки! И нет никого, кто остановил бы их в этом ошалелом, бездумном, разрушительном беге по жизни. Нет никого, кто сказал бы, что…
Раздался оглушительный грохот – свалился участок забора от ворот и еще метров на двадцать. Ворота остались неколебимы, а в ограде открылся просторный проем. Молодые ринулись – прямо по доскам, ринулись – с ломами и кирками наперевес. Ринулись – словно в атаку.
– Даешь! – орали наперебой, лихо сбивая кресты, сворачивая могильные плиты.
Александра стояла, вытянув руки, пыталась что-то сказать, но не могла. Парни метались по кладбищу, как безумный скот, вырвавшийся на волю. Девушки, сцепившись руками, пытались сдержать напор собравшейся на защиту кладбища толпы женщин, не пустить в пролом. Со всех сторон к ним на подмогу бежали милиционеры. Слышалось уже и лошадиное ржание – конная милиция прибыла! Того и гляди, солдат пригонят, стрелять станут!
Александра растерянно оглянулась. Кому говорить то, о чем она хотела сказать? К кому взывать о милосердии, о памяти? Ее никто и не услышит. Они ее и не видят. Они обуреваемы кошмарной жаждой разрушения! Они уже не только сбивают кресты и памятники, они пытаются долбить ломами промороженную землю могильных холмиков!
Боже мой!
Александра схватилась за горло. Они уже около восточной стены церкви. Они… Что это?! Брызнули в разные стороны черные мраморные брызги: разлетелась осколками плита на могиле Якова Грачевского.
А рядом-то, а рядом…
Она полетела по дорожке, как птица, вцепилась в широкую спину какого-то парня, уже занесшего лом над крестом с надписью «Вечно любимому», оттащила его с силой, прежде в себе незнаемой. Парень знай беспомощно перебирал ногами, не в силах сообразить, кто влачит его прочь от могилы, а главное, почему: ведь он так старался!
Александра отпустила его только потому, что запнулась о какой-то поваленный крест и чуть не упала. Парень обернулся, грозно занеся лом – да так и ахнул:
– Тетка, ты что, одурела? А ну, мотай отсюда!
– Сам мотай, пока жив, сучий потрох, змеиный выползень! – вызверилась Александра так яростно, что рот обожгло этой яростью, этими словами, которые рвались изо рта, словно яд, капающий со змеиного языка. – Разбойник, как у тебя рука поднялась с мертвыми воевать! Не боишься, что ночью придут они к тебе, задавят во сне? Кричать будешь криком беззвучным, беспомощным, страшным – никто не услышит, не спасет!
Но ни слова ее, ни злоба ее, увы, не жалили до смерти.
– Да ладно тебе, кликуша, дура старая, – не столь уж и сердито отмахнулся парень. – Пошла вон, пока я добрый, а то как дам в лоб, так и вышибу мозги.
Александра рванулась вперед так стремительно, что и сама не заметила своего движения. Вцепилась в лом – парень и моргнуть не успел, как лом оказался в ее руках. Тяжелый был, едва не выпал, но она успела перехватить поудобнее, занесла грозно:
– Нет уж, сам пошел вон! А то лоб проломлю, не успеешь ахнуть!
Парень попятился.
Александра, бросая косые взгляды то через плечо (не подкрадывается ли кто, не схватит ли сзади?), то на обезоруженного противника, отступила к могиле Игоря Вознесенского и стала, прислоняясь к кресту, по-прежнему держа лом наперевес.
– Колька! – тоскливо взвыл парень. – Милицию зови! Тут какая-то баба сумасшедшая хулиганит!
Из толпы мечущихся по кладбищу фигур возник Колька Монахин.
Вытаращил глаза – узнал:
– Александра Константиновна!
И замер, словно в горле у него пересохло.
– Вы что? Вы зачем? Идите отсюда, я вас прошу! Идите, вы же… – совсем сбился на хрип. – Вы же себя погубите!
– Милицию надо! – азартно подзуживал первый парень. – Чтоб сняли ее с одного выстрела!
– Ополоумел, Пашка? – покосился на него Монахин. – А ну, беги быстро, позови Аксакову с четвертого курса истфака. Слышишь? Бегом!
Пашка исчез.
Александру шатнуло, она покрепче оперлась плечом о крест. Это Игорь ее поддержал…