Зима в раю - Арсеньева Елена. Страница 65

Юрский тоже позволил себе улыбнуться, прежде чем повесил трубку.

Ну что ж, кажется, здесь все чисто.

И все-таки…

Юрский вышел из bureau des postes и привычно проверился, нет ли слежки. Впрочем, он обрубил все возможные хвосты, еще направляясь в салон Бланки. В любом случае, даже если за ним увязались флики, приставленные почти к каждому советскому торговому или политическому представителю, ничего нового для себя они не обнаружат. Юрский не предпринимает никаких необдуманных или хотя бы мало-мальски опасных действий. Ферзь не совершает рискованных шагов, на то есть ладьи и пешки. Нужно непременно сказать Цветкову, чтобы отрядил одну из своих пешек последить за бывшей женой Хромого и за… как его там… ее блудливым французским кузеном. Ле Буа! Вот именно… Вроде бы и придраться не к чему, однако Юрского не оставляло беспокойство. А вдруг все это игра, затеянная Хромым лишь для того, чтобы спасти семью? То ли он почуял что-то неладное, то ли принял всерьез слова Ренаты о той опасности, которой теперь подвергается его семья (Цветков сам себя переиграл, получается, когда подсунул ее Хромому!), то ли…

Юрский не мог забыть об «Опеле», угнанном от самого крыльца медонской виллы. Нет, конечно, его воображение сделало бы честь какому-нибудь беллетристу, но его снова и снова преследовала одна картина: Хромой каким-то чудом оказывается около «Myosotis», подслушивает разговор о себе, угоняет «Опель» (ему несложно и без ключа зажигания обойтись, контакты напрямую соединить, он ведь бывший шофер, роль водителя предусмотрена для него и в предстоящей операции «Расплата»), приезжает к своему кузену, уговаривает его сыграть роль любовника жены…

Да ну, глупости, фантазии и бред, сущий бред! Какого бы лешего Хромому мчаться в Медон, если он не имеет ни малейшего понятия о существовании виллы «Myosotis»? Цветков сказал ему, что Рената живет поблизости от Люксембургского сада, а проследить такси Хромой не мог. Но даже если вообразить, что буйная фантазия Юрского имеет отношение к реальности и именно Хромой украл «Опель», с чего ему бросать машину на въезде в Париж? Бензина в бензобаке ни капли, на спидометре прибавились как раз те двадцать километров, которые отделяют Медон от Парижа. Оттуда, с окраины, на чем мог бы Хромой «дохромать» среди ночи до площади Мадлен, где живут Ле Буа (Юрский уже уточнил это), сговориться с кузеном, потом вернуться домой? А «Опель» он что, потом отвел обратно в пригород?

Глупости. Угнанный «Опель» и семейные дела Хромого – две разные истории, и смешивать их, пытаться найти между ними хоть что-то общее – только мозги попусту засорять. Единственное, что, конечно, стоит сделать, – это проверить, как будут складываться дальнейшие взаимоотношения жены Хромого и беспутного французика.

А может быть, и не стоит тратить на них время? Как говорят французы, le chat echaude craint l’eau froid: ошпаренный кот боится холодной воды. Кажется, Юрский выступает сейчас в роли того самого ошпаренного кота. Никак не может забыть, сколько хлопот Хромой, connu aussi sous le nom de [23] Дмитрий Аксаков, доставил ему двадцать лет назад!

Ну и что? Та история произошла давно, тогда шла война, в мире царила полная неразбериха, а сам Аксаков был хитрый, скользкий, проворный, не хромой и, самое главное, молодой. Как опять-таки говорят мудрые французы, si jeunesse savait, si vieillesse pouvait [24]. Так вот нынешний Аксаков ничего уже ne peut pas – не может! Кто он, что он? Спившийся неудачник! Отработанный материал! Очень хорошо, что он теперь под присмотром Доктора. Сделает свое дело в операции «Расплата» – и наконец-то получит то, что давно заслужил: пулю в затылок. Или в лоб, это уж смотря по обстоятельствам.

Успокаивая себя таким образом, Юрский поднялся через переулки на бульвар Клиши и быстро пошел к станции метро.

И все же последить за кузеном-французом сто́ит, решил он, уже спускаясь в подземку.

На прощанье следователь взял Русанова за плечи и тряхнул. Ничего больше не сделал, только тряхнул, но так сильно, что у того резко, болезненно мотнулась голова. И немедленно снова пошла кровь из носа.

– Извините, Александр Константинович, – сказал Поляков без малейшего, впрочем, сожаления в голосе. – Наша с вами беседа происходила… слишком мирно, скажем так. Без применения силы. А это непорядок. Я совсем не хочу, чтобы мое начальство обвинило меня в либерализме. Сейчас он у нас не в моде и не в чести. С другой стороны, я не хочу, чтобы и ваши сокамерники, которые возвращаются с допросов в не столь авантажном виде, как вы, взирали бы на вас с подозрением. Многие из них окажутся в свое время на свободе, и вам не нужна дурная слава, верно? Поэтому, простите, мы несколько подретушируем ваш политический портрет. Нет, прошу вас, не вытирайте кровь, просто размажьте ее. А руки вытрите о рубашку. Растреплите волосы. Да, еще, пожалуйста. И рубашку вытащите из брюк. Не вредно было бы еще поставить вам пару синяков на видных местах. Ну да уж ладно. А теперь – руки за спину, Александр Константинович, и, когда пойдете, не забывайте заплетаться ногами, шататься от стены к стене. Перед дверью камеры можете упасть. Не вредно, если конвойный втащит вас через порог. Совсем даже не вредно! Удачи вам. Я снова вызову вас завтра, не позднее.

Русанову показалось, что Поляков совсем было собрался протянуть ему руку, но в последнее мгновение передумал и, сделав не совсем ловкий жест, взял с сейфа связку ключей и отпер дверь кабинета.

– Конвой! – крикнул он, и через мгновение порог переступил низкорослый солдат с широким, монгольского типа лицом. По какой-то причине почти весь штат тюремной охраны был укомплектован то ли калмыками, то ли бурятами, то еще какими-то «друзьями степей», и они уже получили у заключенных прозвище «цирики» – так называли монгольских солдат, а на блатном жаргоне («по фене»), как недавно узнал Александр Константинович, и вообще охранников.

Русанов сгорбился и вышел из кабинета. Кровь из носа капала на рубашку, и он изредка делал нервное, резкое движение плечом и головой, пытаясь ее вытереть.

«Accent aigu… [25] – неотступно думал Русанов. – Accent aigu!»

Его снова шатнуло.

Ему не приходилось делать над собой никакого усилия, чтобы идти понуро и иметь вид человека, совершенно измученного и раздавленного. Он и правда был раздавлен нынешним допросом – если не физически, то морально.

Русанов помнил, что Поляков сказал вчера, когда уговаривал его сделать донос на Верина: «Вы должны написать признание в том, что вам случайно стало известно о существовании заговора и о роли в нем Виктора Павловича Верина. Обрисовать подробно его темное эсеровское прошлое, назвать известных вам в те времена его сообщников. Ну и присовокупить нескольких человек из тех, с кем он близко общается в наши дни. На предмет проверки их органами. Если вы кого-то забыли или фактики какие-то вылетели из головы, я вам подскажу, напомню».

Именно в одно сплошное напоминание о том, что Русанов мог забыть, или в информацию о том, чего он просто не мог знать, и вылился так называемый допрос. Проходил он в форме школьного диктанта. Да-да, в самом деле: на протяжении часа или двух – Русанов потерял представление о времени – он сидел за столом и, прилежно скрипя довольно-таки ржавым перышком, писал под диктовку Полякова якобы свой собственный донос на зампреда облисполкома Верина Виктора Павловича, который раньше носил имя Бориса Ивановича Мурзина (но его отчество вряд ли имело отношение к действительности, поскольку был он незаконнорожденным), однако изменил его, дабы скрыть свое подлое эсеровское прошлое.

Поляков знал о Верине столько, что Русанову становилось не по себе, а порою – просто страшно. Разумеется, были упомянуты контакты с Мариной Аверьяновой (кузиной Мопсей), актером Яковом Грачевским, фармацевтом Николаем Малининым (товарищем Феоктистом, или Альмавивой, как прозвал его Шурка Русанов) и со многими людьми, Русанову неизвестными. Полякову были ведомы самые неожиданные, порою скандальные факты из жизни Мурзика. Он знал, например, о его любовной связи с женой бывшего сормовского управляющего Никиты Шатилова – стало быть, с родной тетушкой Русанова, Лидией Николаевной. Записав в «диктовке» и это, Александр Константинович вяло удивился, каким боком gamineries d’amour, любовные шалости, могут быть вменены в вину Верину, но Поляков немедля показал, каким: оказывается, Шатилов был человеком достаточно либеральным, весьма снисходительно взирал на деятельность на заводе отдельных представителей партии большевиков (например, Всеволода Юрского, носившего в ту пору партийный псевдоним Андрей Туманский), но жена узнавала обо всем от Шатилова и сообщала Мурзику, который совместно с руководителем эсеровской боевой группы товарищем Павлом и противопоставлял единственно верной, истинной и прогрессивной большевистской пропаганде другую пропаганду – разлагающую, эсеровскую, ориентирующую на бесцельные террористические акции. Эсеры задумали совершить убийство начальника сыскного отдела Смольникова только для того, чтобы вызвать у властей гнев против большевиков, на которых они намеревались свалить ответственность за теракт. Попытка сорвалась, однако искать ее исполнителей жандармы начали среди большевиков, после чего последовал ряд арестов. Точно так же именно большевикам предстояло быть скомпрометированными во время ограбления Волжского промышленного банка. Наведя полицию на ложный след и напустив ее на конспиративные квартиры большевистской партии, эсеры намеревались поживиться добычей. Представляя себя большевиком, Мурзин (или Мурзик, как его чаще называли) заводил связи с энскими уголовными элементами, компрометируя истинных большевиков – неподкупных, чистых, честных, чуравшихся преступного мира.