Колодезь Иакова - Бенуа Поль. Страница 11

Автобус, повернув налево, катил по удивительно ровной дороге. Загорелся сначала один огонек, потом другой, третий. Автомобиль остановился.

– Выходим, – сказал Кохбас.

Все, кто был в автобусе, остановились у крепкой, защищенной двумя рядами колючей проволоки решетки. По другую сторону ее с остервенением лаяла собака.

Послышались шаги шедшего отворять человека.

– Добрый вечер, Самуил, – сказал Кохбас. – Вот и наши братья. Ничего нового со дня моего отъезда?

– Ничего. Думали, что вы раньше приедете.

– Произошла маленькая задержка. Все спят, конечно?

– Все, за исключением Генриетты.

– Вот так женщина! Уж я побраню ее.

Несмотря на темную ночь, Агарь разглядела постройки, в основном дома и амбары, включенные в большой прямоугольник. Четыре таких прямоугольника, каждый длиной метров в пятьдесят, образовывали четырехугольную, засаженную деревьями площадь.

В ближайшем доме горели две электрические лампы. На пороге вырисовывался черный силуэт.

– Вот и мы, Генриетта! – радостно воскликнул Кохбас и представил ей прибывших.

– Вы, верно, не обедали? – спросила она. – Я кое-что приготовила. Пойдемте все со мной в столовую.

– Спасибо, Генриетта. Вы лучше пошли бы спать. Вы, право, неразумны.

– Да я тоже голодна, – рассмеялась она.

Голос у нее был странный, металлический. Жесткий, грубый, он подчас становился таким же нежным, как голос Кохбаса.

Она усадила всех за стол. Скромный, но вкусный и обильный ужин – мясо, сыр и фрукты – ожидал их.

Генриетта подавала и следила за порядком.

Агарь могла разглядеть эту странную женщину.

Сколько ей было лет? Пятьдесят, по меньшей мере, несмотря на очень черные, строго зачесанные волосы. Лицо было цвета воска. Чуть розовели тонкие губы. Сверкали глубоко посаженные серые глаза. Профиль был резкий и суровый. Платье на ней было черное, точно у монахини. У ворота она в виде брошки носила шестиугольную звезду – эмблему сионизма.

Рассматривая ее, Агарь вдруг заметила, что и на нее пристально глядят стальные, безжалостные глаза.

Новые колонисты с усердием истребляли пищу. Детская радость сияла на их лицах.

– А знаете ли вы, друзья мои, – заметил Кохбас, – что мы скоро сами будем производить все то, что вы видите на этом столе. Все! В течение трех лет мы должны нагнать наших братьев в «Ришон Сионе».

– Не давайте ей столько вина, – сказала Генриетта, видя, что он наливает Гитель новый стакан. – Бедняжка чуть не уснула. Лучше тебе? Откуда ты?

– Из Бессарабии.

– Среди вас, конечно, нет французов?

– Нет, но госпожа Мозес великолепно владеет этим языком, – ответил Кохбас, желая выделить свою любимицу.

Генриетта устремила острый, серьезный взгляд на молодую женщину.

– Вы жили во Франции?

– Нет, но я знала многих французов.

Воцарилось тяжелое молчание. Генриетта не нарушила его, чтобы спросить, при каких обстоятельствах Агарь познакомилась с ними.

– Мы успеем об этом поговорить, ибо вместе проведем остаток нашей жизни.

Остаток жизни! Агарь задрожала, услышав эти с такой простотой произнесенные слова.

Генриетта, должно быть, заметила ее волнение, ибо с улыбкой, прекраснее которой Агарь не видела, нежно добавила:

– И я чувствую, что мы будем друзьями.

Мужчины, кроме оставшегося с женщинами Кохбаса, ушли спать.

– И вам пора на покой, – сказала Генриетта.

Они пересекли двор. У порога помещавшегося направо строения Кохбас пожелал им доброй ночи.

– До завтра, – протянул он руку Агари.

Она и представить не могла, что рука мужчины может так дрожать.

В доме, куда они вошли, из конца в конец тянулся длинный коридор, в который выходили небольшие, в три метра шириной, комнаты – по десять с каждой стороны.

В одной из них Генриетта зажгла свет. Там было две кровати.

– Простите, – сказала она, – что я на эту ночь помещу с вами девочку. Я не знала, что вас двое. Спите хорошо и не вставайте, когда зазвонит колокол. Завтра день отдыха для прибывших.

Она покинула их. Усевшись каждая на своей постели в маленькой светлой комнатке, Гитель и Агарь посмотрели друг на друга и смущенно, сами не зная почему, улыбнулись.

– Будем спать, – сказала Агарь.

– Будем, – повторила Гитель.

Но обе не шелохнулись. Прошло несколько минут.

– Кажется, ночь достаточно светлая, – прошептала Агарь. – Мы можем потушить свет.

– Да, – поспешила ответить Гитель.

Одно и то же смущало обеих: остаться раздетой. Одна стыдилась своих отрепий, другая – слишком тонкого белья.

Растянувшись на узкой железной кровати, на кровати, в которой она наконец сможет заснуть одна, Агарь думала о тайне человеческой судьбы, о повторяющихся в жизни, точно подчиняющихся определенному ритму явлениях. Она вспомнила тот день, когда отказалась раздеться в комнате Лины де Марвиль.

Для нее тогда началась новая, закончившаяся сегодня эра.

Гитель заснула. За окнами жалобно выл усилившийся ветер.

Не из-за особого плодородия почвы, не из-за лучшей оснащенности машинами колония «Колодезь Иакова» была первой. Она часто терпела жестокую нужду, и если и пользовалась известностью, на которую не могла претендовать ни одна колония в Палестине, то только потому, что во главе ее стояли Исаак Кохбас и Генриетта Вейль.

О Исааке Кохбасе уже известно. Обладая мистическим энтузиазмом и верой в свое дело, он глубоко знал людей и страну. Неутомимый агитатор, он в то же время был одним из ценнейших советников нового правительства.

Верховный комиссар сэр Герберт Самюэль действительно очень уважал его и был бы счастлив оставить у себя в Иерусалиме.

Но так же, как и в 1906 году, Кохбас не поддался на уговоры и в 1920-м.

Он бы изменил самому себе, если бы сдался и стал чем-то вроде высшего чиновника: его единоверцы со слишком большим рвением добивались постов и чинов в юном еврейском государстве.

Как же она, земля предков, родит колосья, если вернувшиеся сыны ее откажутся от первейшего долга своего – собственными руками ее вспахать и засеять? В этом вопросе он был неисправимым фанатиком.

Призванный сэром Гербертом в Иерусалим одним из первых, он согласился покинуть старую ротшильдовскую колонию, где шесть лет работал как простой рабочий, с твердым намерением временно поработать в столице.

Как только стала функционировать установленная странным англо-еврейским консорциумом административная машина, Кохбас не переставал добиваться разрешения на основание в Иудее нового центра эксплуатации. Среди данных ему на выбор земельных концессий он избрал место, где теперь возвышалась колония «Колодезь Иакова».

Непосредственная близость к Наплузе, одному из редких в Палестине имеющих значение городов, являлась лишь кажущимся преимуществом. Земля, предназначенная под виноградники, почти не поддавалась обработке.

Частые зимой и осенью дожди заливали землю, смывая в овраги жалкие участки пахоты. К тому же исконное население отнюдь не выражало симпатии к пришельцам. Истинные сыны Израиля никогда не селились у Иеробоама.

Кроме старых самаритян в красных тюрбанах, там находилось еще несколько нелюдимых христиан, всегда готовых тайно оказать поддержку злейшим врагам колонистов – бедуинам. Бедуины Наплузы еще сильнее, чем бедуины Хеброна, ненавидят сионистов. Ежегодно в день праздника пророка Небимуммы они съезжаются в Иерусалим с самых далеких окраин, чтобы выступить против захватчиков. К этим открытым манифестациям присоединялась глухая ежедневная борьба, делавшая невыносимой жизнь пришельцев.

Часто опустошались виноградники, будто Самсон пускал по ним своих горящих лисиц. Иногда, точно по волшебству, исчезало несколько голов скота.

Как-то раз оставленные на несколько минут без присмотра земледельческие орудия были найдены уже негодными к употреблению. Двое возвращавшихся ночью из города колонистов были убиты. Пришлось прибегнуть к помощи находившихся в Наплузе английских властей.