Ловец мелкого жемчуга - Берсенева Анна. Страница 36

Но Полина ничуть не удивилась.

– Так ты из киношников? – спросила она. – Которые «Дом с мезонином» снимают? А я думала, там только итальянцы. И что, понравилась камера?

– Очень, – кивнул Георгий. Разговаривать с этой девушкой было легко, как дышать, а почему – непонятно. – Я и раньше снимал, конечно, но совсем простенькой или на видео. А эта… Она, понимаешь, такая большая, что просто как живая.

Полина села на траву. Она смотрела на него внимательно и снова чуть исподлобья, но в этом ее взгляде Георгий уже видел все, что так быстро менялось в ней, – и серьезность, и удивление, и улыбку, и веселье.

– Как живая, – повторил он. – И все через нее живое. Как вот у тебя на картине.

Он думал, что теперь она заговорит о своей картине, как заговорила бы любая подобная ей девушка – он много их знал по вгиковскому художественному факультету. Но Полина сказала совсем другое:

– А что ты через нее увидел? Ну расскажи, расскажи!

И Георгий не понял, чего больше в этом вопросе: желания узнать, что он увидел в «живую» камеру, или просто желания его слушать.

– Если б я это мог – рассказать, – улыбнулся он. – Я бы тогда, наверно, писателем был.

– А нам и так неплохо, – заявила Полина. – У меня, знаешь, сестра учительница, она книжки все, по-моему, наизусть знает. Так вот она мне говорила, когда я еще только в художественную школу пошла, что художником лучше всего быть, потому что в жизни есть что-то, ускользающее от определения, но понятное взору.

– Как-как? – поразился Георгий. – Как твоя сестра сказала?

– Это не она вообще-то сказала, – засмеялась Полина. – Это Чехов твой сказал, она прочитала только.

– Почему мой?

– Ну, ты же фильм про Мисюсь снимаешь.

Она пожала плечами, пестрая веревочка на вороте ее блузки развязалась, и стали видны тонкие загорелые ключицы.

– Да я же не снимаю, – улыбнулся Георгий. – Кто бы мне дал фильм снимать, да еще итальянский?

Ему показалось, она хочет что-то сказать – что-то такое же простое, легкое и неожиданное, как говорила до сих пор, – но тут с вершины склона донеслось:

– Поли-инка-а!.. Ты где-е?..

– Мы же сегодня в Александров едем, фрески смотреть! – воскликнула она. – В семь автобус, а я и забыла! Бли-ин, сейчас опять заведут бодягу – в смысле, что я всех задерживаю. – Говоря это, она торопливо складывала этюдник и табуретку. – Ничего не поделаешь, коллектив, не хрен собачий.

– Давай помогу, – предложил Георгий.

– Еще не хватало!

То ли от спешки, то ли еще от чего-то она вдруг снова стала такая же резкая и настороженная, как была в самом начале. Как будто не было этих нескольких минут, когда все было совсем иначе. Хотя как – иначе?..

Полина перекинула ремень от этюдника через плечо, взяла под мышку табуреточку, подхватила холст и стала подниматься вверх по склону. Потом остановилась, оглянулась и неожиданно улыбнулась своей необыкновенной, исподлобья начинающейся улыбкой.

– Ты приходи, ладно? – крикнула она. – Мы завтра вернемся, приходи!

Она сдернула с головы бандану и помахала Георгию. Он успел увидеть, что растрепанные волосы у нее – рыжие, и ему снова стало весело.

Мелькнула пестрая юбка, качнулись высокие, еще не засеребрившиеся стебли иван-чая, и Полина исчезла за краем склона – там, где вилась по лугу светлая, неизвестно куда ведущая дорога.

Проводив ее взглядом, Георгий опять лег на траву, прикрыл глаза – и все, что происходило всего лишь час назад, снова предстало перед ним, но теперь так ясно, отчетливо, как будто он переживал каждую минуту заново, только гораздо сильнее и ярче, чем это было наяву.

«Как у Полины на картине», – на секунду мелькнуло в голове.

И он стал думать о том, каким неожиданным оказался для него сегодняшний съемочный день.

За полтора месяца Георгий привык к итальянской киногруппе и научился видеть в том хаосе, который со стороны являли собою съемки, особенный порядок и строй. И все это – и хаос, и строй – связывалось для него с оператором Марио Монтале. Даже знаменитый режиссер Корта не привлекал его внимания так сильно, как этот маленький смешной человечек.

– Ишь как ты, Гора, на него запал, – посмеивался Речников. – Другие так на иглу подсаживаются, как ты на итальянца на этого!

– Да не пойму просто, – словно оправдывался Георгий, – как это он видит все… То есть видеть-то мы все видим, а вот как он картинку делает, этого не пойму. Мне вчера Дино на монтажном столе дал посмотреть. Заколдованная какая-то картинка! Люди сидят, разговаривают, а между ними как будто нити какие-то натянуты. И слов не слышно, а все равно чувствуется, кто к кому как относится: кто любит, кто не любит… Как это у него получается, можешь ты объяснить? И ведь камера не двигается почти, практически без ракурсов он снимает! Я, Валер, в мистику не верю, но что-то он знает такое, чего никто не знает. Вокруг него как будто круг какой-то очерчен, ты заметил? И он в него всех вкруживает.

– Нимб, ясное дело! – смеялся Валера. – Да брось ты, Гора, – знает, вкруживает… Проще все, понял? Ничего он такого особенного не знает, кроме того, что и каждый башковитый мужик может узнать. А картинку он делает так, как может, и больше ничего. Ну, просто по-другому не умеет, а почему – и сам небось не объяснит. Талант – это ж как инстинкт, дело нутряное.

Георгий понимал, что Валера прав. Он и сам уже догадался, что в технической стороне дела – в том, например, как работают осветительные приборы, – можно разобраться довольно быстро. Ассистентская группа Монтале делала примерно то же, что делал Георгий на учебной студии, помогая Речникову, или когда сам снимал фотоэтюды по свету. Конечно, мощные итальянские прожекторы не сравнить было со вгиковскими, и назывались они необыкновенно – «Джотто», «Леонардо», «Рембрандт»… Но тайна была не в них, и тайны было не разгадать. А уж тем более ему, «старшему помощнику младшего дворника», как называла такую должность, какая была у него в съемочной группе, его мама.

На должность Георгию было наплевать, самолюбие его не мучило, но руки чесались страшно. Он с завистью смотрел на тех ассистентов, которым Монтале что-то объяснял и показывал, он пытался представить картинку, которая открывалась им в визир камеры, и от неосуществимости этого представления у него аж зубы сводило.

Он пытался что-то делать на съемочной площадке, кроме «подай-принеси», но его попытки выглядели такими жалкими, что ему становилось смешно и грустно.

И этот день – долгий, по-июльски просторный и однотонный – не обещал неожиданностей. Снимали сцену на веранде дома с мезонином. Георгий знал, что Монтале давно ждал такого дня, какой наконец выпал сегодня. Легкие, почти прозрачные облака скрыли солнце, и поэтому все было освещено ровным, рассеянным светом. То изображение, которое должно было при этом получиться, называлось «нотан». Георгий видел его в нескольких фильмах, и оно казалось ему вялым. И все же он чувствовал, что Монтале прав: для того чтобы показать бесконечный, прекрасный в своей праздности летний день, нотан подходил лучше всего.

Итальяночка Джулия, игравшая Мисюсь, была так трогательно хороша, что вызывала умиление у деревенских женщин, приносивших киношникам молоко и ягоды.

– Худышечка такая, в чем душа держится, – говорила в обеденный перерыв старушка Ульяна Фоминична, подавая Джулии блюдце свежего желтоватого творога. – Кушай, кушай, Юленька, а то одни глаза торчат, как, прости господи, у обезьяны.

Огромные глаза светились у Джулии сами собою, без всякой подсветки; Мисюсь словно с нее и была Чеховым написана.

Сцена была давно отрепетирована и теперь игралась легко и точно. Джулия – Мисюсь сидела с книгой в глубоком кресле, не доставая ногами до прогретого деревянного пола веранды, вокруг нее кипел спор о народном благе, а она лишь изредка вскидывала свои прекрасные глаза на актера, который играл главного героя-художника, и взгляд у нее при этом был рассеянный и влюбленный. От того, что говорили по-итальянски, эта сцена казалась Георгию особенно выразительной: слов как будто и не было, только взгляды, жесты, только неуловимые нити чувств – все то, что и казалось ему главным.