Мурка, Маруся Климова - Берсенева Анна. Страница 26

Проводив соседа, Матвей окинул брезгливым взглядом храпящего на диване мужика. То, что в его чистой квартире – уезжая, Матвей всегда делал уборку, чтобы возвращаться непременно в чистоту, – появилась какая-то неприятная помеха, не могло вызвать у него никаких чувств, кроме брезгливости. Матвей даже сам удивлялся своей неожиданно проявившейся аккуратности. Когда-то мама по пятам за ним ходила, заставляя перевешивать брюки со стула в шкаф и убирать по утрам постель. Тогда он изо всех сил сопротивлялся – зачем убирать, все равно же вечером снова стелить?! – и сердился на мамину спокойную непреклонность; спорить с ней было бесполезно. А когда стал жить один, то с удивлением обнаружил, что неубранная постель ему мешает, и висящие на спинке стула брюки мешают, и даже грязная посуда, хотя уж ее-то вообще ведь не видно, пока раковина не наполнится доверху.

И, конечно, мешал ему пьяный тип, храпящий и стонущий на его диване.

Матвей принес в комнату тазик – может, если этого козла потянет блевать, то он хотя бы сообразит, что делать это надо не на ковер, – перевернул тело на бок – еще захлебнется – и ушел в ванную. В долгожданной душистой пене настроение сразу улучшилось. Не хватало еще убиваться из-за какого-то пьяного придурка! В конце концов, кресло-кровать ничем не хуже дивана, и лежать на нем так же удобно, и торшер уютно освещает книгу, которую читаешь перед сном, и в сон ты проваливаешься легко, лишь мельком успевая почувствовать это легкое счастье своего молодого сна...

Проснувшись утром, Матвей несколько минут не мог понять, почему в ванной шумит вода.

«Наташка, что ли, вернулась?» – мелькнуло в голове.

Но тут же он сообразил, что этого никак не может быть. С Наташкой они расстались месяц назад, она нашла себе олигарха и теперь, возможно, уже сумела осуществить свою чистую девичью мечту – грамотно выйти замуж.

Со своим ночным гостем Матвей столкнулся в коридоре, когда вылез из постели и пошел проверить, что там происходит на его жилплощади.

Держа под мышкой костюм и рубашку, тот выходил из ванной; полотенце было обернуто у него вокруг бедер. Несмотря на утреннее мытье, вид у товарища был малопривлекательный: глаз заплыл, нос распух, да и все лицо опухло и посинело после ночного побоища.

– Здорово, – просипел он, нос к носу столкнувшись с Матвеем, и тут же охнул, схватившись за бок: – Бляха-муха, ни вздохнуть, ни пёрднуть!

– Очухался? – без энтузиазма поинтересовался Матвей. – Ходить можешь?

– С трудом. Потерпи еще минут двадцать, а? – попросил гость. – Я в себя приду и отвалю. Бли-ин, что бабы с человеком делают!

– При чем тут бабы? – засмеялся Матвей.

Похмельная мужицкая логика свидетельствовала о том, что товарищ и в самом деле сумеет прийти в себя в какие-то обозримые сроки.

– А кто же? – удивился он. – Стал бы я просто так без охраны шляться! Все бабы, от них все зло.

Через полчаса Матвею было известно, что его ночной гость является депутатом, что зовут его Григорий Корочкин, что ему тридцать пять лет, а сам он из Ростова-на-Дону, а живет покамест в гостинице, потому что только-только избрался в Госдуму и московской квартирой еще не обзавелся, а во дворе на Ломоносовском оказался из-за чертовой бабы, с которой познакомился этой ночью в каком-то клубе.

– Главное дело, даже как зовут, не помню! – рассказывал депутат, прихлебывая то коньяк, то крепкий чай и болезненно морща разбитые губы. – Хотя и то сказать, чего мне с ее названия? Красивая, у меня аж зубы свело, и такая, знаешь... Не глаза, а стервы. И смотри ты, какая сука оказалась, даже ночевать не оставила. Трахнулись, выпили – и вали на все четыре стороны. Вот кошка драная! – беззлобно заключил Корочкин. – Ладно, грех жаловаться. Любишь кататься, люби и саночки возить. А ты молодец, – помолчав, добавил он. – В Москве вашей, в столице моей родины то есть, человека, я так понял, днем с фонарем обыщешься... Ну, я тебя отблагодарю.

– Интересно, как? – засмеялся Матвей. – В партию свою примешь? Так я безыдейный.

– А я идейный? – удивился Корочкин. – У меня, Матюха, партия простая, народная. Не в смысле названия – по сути. Будь проще, и люди к тебе потянутся, слышал народную мудрость? Вот в этом смысле.

– Демагогия как основа идеологии, – усмехнулся Матвей.

– Вот не надо грязи! – поморщился депутат. – Нормальный же ты хлопец, на фига тебе эти интеллигентские закидоны? Жизнь-то, в общем, простая штука. Ты, кстати, чем по жизни занимаешься?

– В МГУ учусь. На факультете государственного управления.

– А что, есть такой факультет? – удивился Корочкин. – Типа, на начальников учат? Надо будет пацана своего устроить, как подрастет. Он у меня, правда, бестолковый какой-то, весь в мамашу. У той одни тряпки на уме, у этого группы. Это которые поют, – пояснил он. – Я в пятнадцать лет по селам на мотоцикле лётал, сельхозпродукцию перепродавал и сам себя кормил, а малый мой не знает, почем булка хлеба стоит. Лабает на своей гитаре, и ничего ему больше в жизни не надо. А тебя как, мама-папа содержат?

Любого другого Матвей давно уже послал бы подальше с такими бесцеремонными вопросами. Но в депутате Корочкине было что-то очень притягательное. Матвей не мог определить словами, в чем именно заключается эта притягательность, но чувствовал ее даже сквозь корочкинское похмелье.

– Уже нет, – ответил он. – Летом машины гоняю из Калининграда, на год хватает.

– А квартирка откуда? – не отставал Корочкин.

– Бабушка с дедушкой оставили. Они в Канаде.

Мамины родители были профессорами-биологами и уехали в Канаду сразу же, как только немного приподнялся советский железный занавес. Свою большую профессорскую квартиру они, правда, продали, но для внука купили «на вырост» эту, хотя и однокомнатную, но в престижном университетском доме.

Матвей не переставал себе удивляться. Почему он так покорно сообщает все это какому-то хамоватому ростовчанину, которого еще вчера знать не знал?

– Маловата квартирка, – заявил депутат. – Парень ты молодой, приведешь девку. И что, в одной комнате тесниться?

– Мне хватает, – улыбнулся Матвей.

– Это пока хватает. А потом и пошире пожить захочется. Во всех отношениях. Не всегда ж чужие тачки гонять, когда-то и свою надо заиметь. А «Москвич»-то тебе навряд ли подойдет... Вон, глаз у тебя так и горит – видно, интерес к жизни имеется. И бабы тебя любят, тоже сразу видно. А бабы, они, Матвей, нюхом чуют, кто неудачник, а кто жизнь в кулаке держит.

Только теперь Матвей наконец понял, в чем заключается эта самая корочкинская притягательность! В нем было очень много той живой энергии, которая бывает только в людях простых, но вместе с тем не примитивных и которая мгновенно заряжает всех, оказавшихся вокруг таких людей в радиусе нескольких метров. Эта энергия исходила от Корочкина мощными волнами даже сейчас, когда он имел самый что ни на есть неприглядный вид и еле говорил из-за разбитых губ и выбитого зуба. И насчет женщин... Насчет женщин он был прав на сто процентов, в этом Матвей убедился на собственном опыте. Наташка, которая впивалась в него каждую ночь губами и всем телом и стонала с честной сладостью, что таких парней, как он, на свете не бывает, и которая ушла к олигарху, так же честно объяснив, что «Мерседес» есть лучший афродизиак, – не оставила в этом сомнений. Женщины любили успех, они в самом деле чуяли его, если не нюхом, то каким-то другим, таким же инстинктивным, своим чутьем. А успеха без денег в жизни быть не могло, в этом Матвей тоже убедился. Потому и стал гонять на продажу машины сразу же, как только ему исполнилось восемнадцать лет, несмотря на мамин ужас перед таким диким и опасным занятием сына.

Крутой корочкинский мобильник исчез вместе с бумажником.

– Даже удостоверение забрали, падлы, – выругался он, вызывая такси с квартирного телефона. – Ну на хера им, ты скажи, депутатская ксива?

– Тебе продадут. Жди, через денек-другой объявятся.

– Пускай объявляются, мало им не покажется, – сердито заметил Корочкин. – У меня такие ребята в охране, за босса кого хочешь порвут.