Неравный брак - Берсенева Анна. Страница 49

– Слышал, – коротко кивнул Гринев.

– Слушай, Юра, – словно вспомнил что-то Борис, – а почему это ты в Склиф свой не зайдешь никак? – Впрочем, он тут же сам себе ответил: – Заездили мы тебя, конечно. Но я тебе уже давно хотел сказать: ты сходил бы все-таки, нашел бы время.

– Приехали, Боря, – перебил его Гринев. – Во-он «Форд» милицейский мигает.

Он надеялся, что, занявшись работой, Годунов забудет свой вопрос. Но то ли работа на этот раз попалась более-менее спокойная, без человеческих жертв и со сравнительно легкими травмами, то ли Юрино трудоустройство занимало Годунова больше, чем можно было предполагать, но на обратном пути он вернулся к этой теме.

– Я, думаешь, не помню? – продолжил Борис уже на базе, после обеда. Вызовов пока не было, ребята расслабились перед телевизором, и они с Юрой остались в медпункте вдвоем. – Я же помню, Юра, еще в Ленинакане профессор этот твой говорил, как его… Что золотые, мол, руки у Юрия Валентиновича и пусть он поэтому, дорогой товарищ комсомолец, людей оперирует, а завалы вы уж как-нибудь без него расчищайте.

Вот память у Борьки – как у компьютера! Тогда, в Армении, профессор Ларцев много чего сказал своему молодому коллеге по Институту Склифосовского. Сам-то Гринев вряд ли это забудет… Но ведь то он, а то Борис!

Впрочем, Юра прекрасно знал: и Борис не забывает ничего, что еще с Армении соединяет их так неразрывно.

– Так как, Юра? – не отставал он. – Ты чего молчишь?

– А что мне говорить? – нехотя ответил Гринев. – Ну, не заходил. Здесь, что ли, у меня работы мало?

Может, в другой раз Борька и обиделся бы на такое упорное нежелание быть с ним откровенным. Но, похоже, сейчас он интересовался не процессом, а только результатом разговора со своим другом. А в таких случаях Годунов становился невосприимчив к мелочам.

– Здесь – немало у тебя работы, – согласился он, не обращая внимания на Юрин тон. – Но у нас же что? Обезболивание, первая помощь. Как будто я не понимаю! А оперировать-то, Юра?

– Что ты, Боря, пристал как банный лист! – рассердился Гринев. – «Пойди, сходи»… Кино там, что ли? Захотел – ушел, захотел – пришел?

Последние слова вырвались помимо воли. Не так легко ему было вспоминать, при каких обстоятельствах он ушел три года назад из Склифа…

– В общем, тебя это не касается, – резко произнес Юра. – Мне работы хватает.

– Ну и дурак, – заключил Борька, вставая. – Работы ему хватает! Тебе, может, и денег хватает?

Это он произнес, уже стоя у двери медпункта, так что ответить Гринев не успел. И что он мог ответить?

Никогда в жизни деньги не были проблемой, которая хоть сколько-нибудь могла бы его тревожить.

В его детстве и юности вопрос о деньгах вообще не поднимался в семье. Не из-за какой-то особенной деликатности, а просто потому, что их всегда было не в избытке, но достаточно. Во всяком случае, на Юриной памяти – когда отец, несмотря на инвалидность, уже работал в Институте Курчатова и получал столько, сколько должен получать специалист высокой квалификации, да еще связанный с государственными секретами. К тому же и бабушка Миля не считала, что ее зарплата в Институте истории искусств и многочисленные гонорары – это только ее деньги.

Отношение к деньгам у нее вообще было редкостное! Эмилия Яковлевна могла, например, к изумлению всей советской делегации, истратить кучу долларов на какую-нибудь совершенно бесполезную и совершенно прекрасную африканскую маску.

Могла закатить такой банкет в «Метрополе» по случаю защиты докторской, что официанты потом с почтением здоровались не только с нею, но и с ее внуком, если ему случалось заглянуть туда с девушкой.

И с такой же беспечностью могла месяц жить до зарплаты на копейки, оставшиеся после этого банкета.

Если Юра что и унаследовал от бабушки Мили, кроме темно-синих глаз, то, конечно, ее отношение к деньгам.

Банкетов в «Метрополе» он, правда, не устраивал, но о деньгах всегда думал не больше, чем они того заслуживали. Даже когда его склифовская зарплата стала как-то незаметно сжиматься и за какой-нибудь год сделалась совсем уж мизерной. Нельзя сказать, что это его радовало – как наверняка не радовал денежный дефицит и Валентина Юрьевича, у которого на грани закрытия оказался целый отдел. Но что не приводило в ужас, как приводило в ужас многих, – это точно.

Конечно, Гринев понимал, что находится в более выгодном положении, чем большинство его коллег: дети-то по лавкам не плачут. И дома в любом случае ждет приличный обед, уж об этом мама позаботится. Да с его равнодушием к еде… Только чай он любил хороший, дорогой и всегда заваривал так, что мама ужасалась «Юрочкиной уголовной привычке к чифирю».

К тому же Юра принадлежал к тем редким мужчинам, которые бессознательно обладают хорошим вкусом, поэтому любая одежда – от спасательского комбинезона или хирургической рубашки до классического английского костюма – сидела на нем как влитая. Ему же самому, в точности по его любимому Маяковскому, кроме свежевымытой сорочки, никакой особенной одежды не требовалось.

Книг в доме было столько, что покупать их не было необходимости. Для отдыха вполне хватало кратовской дачи и, в прежние времена, зимних поездок в горнолыжный лагерь на Джан-Тугане.

Поэтому Юра мог себе позволить хоть вообще переселиться в Склиф, не выкраивая время на дополнительные заработки, вроде кастрации новых русских котов или подрезания хвостов новым русским собакам.

А на Сахалине он и вовсе вел жизнь настолько одинокую и замкнутую, что на нее и денег почти не требовалось.

Гринев сам понимал, как мало ему надо, и нисколько этим не гордился. Чем гордиться-то? Что хоть и интересно было бы увидеть Лондон и Париж, но все-таки он может прожить и без них? Вряд ли это можно считать достоинством – скорее убожеством.

Что нет женщины, которой хотелось бы подарить весь мир и парочку брильянтов в придачу? Вернее – не было такой женщины…

Теперь такая женщина была, и, глядя на нее, особенно когда она улыбалась с экрана знакомой и вместе с тем какой-то совсем чужой улыбкой, Юра понимал: делать вид, будто ничего не произошло и не происходит, больше невозможно.

Смешно же, в самом деле, думать, что на жизнь им с Женей хватает тех денег, которые он привычно кладет в день зарплаты в верхний ящик бабушкиного шкафа! Иногда, недели через две, он замечал, что их там вообще не убавилось. А между тем они каждый день что-то ели, чем-то ездили на работу, и рубашки у него каждый день были свежие, потому что стирались хорошим порошком, и, когда в старой плите прогорели конфорки, на кухне появилась новая, итальянская…

Все это можно было считать мелочами, но и мелочи о чем-то говорили.

Юра никогда не вникал в то, как ведется домашнее хозяйство. Не то чтобы он считал это презренным бабским занятием – просто необходимости не возникало, и он ни о чем таком не задумывался. Но теперь задумываться приходилось; по крайней мере, он был в этом уверен.

Что думает на этот счет Женя, он понять не мог. Если бы Юра хоть раз заметил, что ее угнетают неизбежные мелочи совместного быта, он догадался бы, как на это реагировать. Он вообще привык реагировать «по факту», на конкретные и очевидные события. А теперь в его распоряжении были только собственные домыслы, и он терялся, злился на себя, мрачнел, понимая, что портит своей мрачностью настроение не только себе, – но ничего не мог с собою поделать.

Однажды, вернувшись утром с дежурства, Юра начал издалека, стараясь придать своему голосу как можно более беспечный тон:

– Слушай, а откуда сегодня взялись пельмени? На завтрак-то? Ты же работала вчера вечером, я тебя своими глазами видел на голубом экране. Или они магазинные? – поинтересовался он.

Женя расхохоталась так, что и он невольно улыбнулся.

– Юрочка! – вытирая слезы, сказала она. – Вот и пожалуйста – стараешься-стараешься, а ты без экспертизы разобраться не можешь, магазинные пельмени или нет! – И спросила уже другим тоном: – Боишься, что любовная лодка разобьется о быт? Юра, да ведь я работаю гораздо меньше, чем тебе кажется. Я же телезвезда у тебя, забыл?