Первый, случайный, единственный - Берсенева Анна. Страница 41

– Да как хочешь, так и называй, – ответил Георгий. – Это ерунда.

– Думаешь? А мне, например, почему-то неприятно, если меня Санек называют или, того лучше, Шурик. Но, наверное, ты прав – это ерунда, – торопливо согласился он.

– Я тебя не буду Шуриком называть, – улыбнулся Георгий. – А ты – правда как хочешь. Меня один человек вообще Дюком называл, – вспомнил он.

– Почему? – удивился Саша и тут же догадался: – А, Гюрги-Дюрги-Дюк! Да, есть такой древнерусский вариант. Образованный у тебя был собеседник!

Георгий вспомнил Вадима Лунаева, который как раз и сообщил ему о существовании такого экзотического варианта его имени, и подумал, что вежливое слово «образованный» к тому, пожалуй, не подходит. Он разговаривал с Вадимом всего несколько часов, но это был хороший разговор, из тех редких разговоров, когда случайно встретившиеся люди вдруг чувствуют глубокое внутреннее совпадение – несмотря ни на что, даже на разницу в возрасте или несходство характеров.

Первое, что невозможно было не почувствовать в Вадиме, в его запредельно, по-волчьи спокойном взгляде, была стальная воля. Но Георгий сразу же почувствовал в нем и другое: пристальное внимание к тому, что им обоим казалось главным для человеческой души. Вряд ли причина такого внимания была в Вадимовом образовании, хотя Георгий не знал, где тот учился, прежде чем заняться нефтяным бизнесом. Да и выглядел он лет на пятьдесят, при чем здесь учеба!

Впрочем, о Вадиме он вспомнил сейчас так, словно тот остался за какой-то плотной пеленой. Да так оно, собственно, и было. Вся жизнь до плена теперь казалась Георгию нереальной, и сам он казался себе переменившимся до неузнаваемости.

Это ощущение только усилилось, когда он взглянул на себя в зеркало. Это было даже не зеркало, а крошечный, в пол-ладони, осколок, вмазанный в стену. Георгий не видел зеркала уже почти полгода, и то, что он увидел, когда встал наконец с кровати и добрел до стены, ввергло его в ступор.

– Да-а… – пробормотал он, разглядывая фрагменты собственного лица в этом тусклом осколке. – Такой рожей только детей пугать. Еще и борода почему-то черная! Натуральный бандит.

Перед самой поездкой в Веденское ущелье он побрил голову, потому что было жарко. За прошедшие месяцы волосы отросли мало – то ли от стресса, то ли от темноты, то ли от всего вместе. А вот борода выросла густая, жесткая как проволока и действительно черная, что в сочетании с рыжей головой смотрелось совсем уж дико.

– Почему обязательно бандит? – не согласился Саша. – Я вот, например, читал, что разный цвет бороды и волос является показателем породы. Извини, – тут же добавил он, – конечно, глупо звучит, но за что купил, за то продаю. Может, ты из дворян, голубая кровь? – улыбнулся Саша.

– Вот уж точно нет! – улыбнулся в ответ Георгий. Он всегда почему-то улыбался, когда видел Сашину улыбку – ясную, без единого дополнительного оттенка, не усмешку, не ухмылку, а просто улыбку. – Мама у меня в степи родилась, на хуторе, по ее линии дед обычным крестьянином был, а сама она портниха. А по отцу дед, она говорила, из терских казаков. Но я того деда не видел, он до меня еще умер. Я и отца почти не помню – он рыбак был, в шторм погиб.

– А я недавно отца попросил генеалогическое древо наше заказать. Интересно ведь, – сказал Саша. – Он посмеялся, но пообещал, что закажет. Может, и сделали уже… Борода, впрочем, отнюдь не породистая. Просто шерсть какая-то, – вздохнул он, поглаживая редкие светлые кустики, торчащие у него на щеках. – Хорошо, что здесь девушек нету, а то вообще бы стыдуха… И бритву ни за что не дают, я уже сколько раз говорил. Кстати, как ты думаешь, почему они нас практически не охраняют? – спросил он. – Сначала они меня каждые три дня на новое место перевозили, глаза почти не развязывали и охраняли так, что пальцем нельзя было шевельнуть. А теперь – окно даже есть, беги не хочу.

– Скорее всего, отсюда не убежишь, – ответил Георгий. – Я вообще-то мало что соображал, когда они меня сюда привели, но, думаю, мы где-то за Каменными Воротами. Это скалы такие, – объяснил он. – Я еще раньше, до плена, про них слышал. За ними федералы вообще территорию не контролируют, и особо здесь не побегаешь, заминировано все. Если только за зверем каким, след в след. Ну, местные, наверное, тропы знают, но мы-то нет.

– Они мне говорили, что под окном растяжки поставили, – вспомнил Саша. – Думаешь, правда?

– Лучше бы не проверять, – усмехнулся Георгий. – В общем, убежать вряд ли удастся.

– Я думаю, в побеге нет необходимости. Надо просто подождать, – сказал Саша, но развивать эту тему не стал, а Георгий опять не стал расспрашивать.

Вообще же разговаривать с Сашей можно было бесконечно, и происходило это легко, без малейшего напряжения. Хотя так же легко можно было и молчать. Саша никогда не начинал разговора, если чувствовал, что Георгию этого не хочется, он был как-то по-особенному тактичен – не из-за воспитания, а словно бы изнутри, от рождения. Хотя воспитание, конечно, тоже чувствовалось, а уж образование просто било ключом.

Саша прочитал столько книг, что их количеству, а главное, подбору удивлялся даже Георгий, который тоже вообще-то читал много с самого детства.

Они разговаривали целыми днями, часто и ночи прихватывали, и Георгий впервые за все эти месяцы совсем не боролся со временем, как он уже успел привыкнуть в плену. Пока он был один, он научился растягивать каждое, даже совсем пустячное – впрочем, других и не было, – занятие на как можно более долгий срок. Часами счищал песок с сырой картошки, прежде чем ее съесть, часами же переплетал нитки на почти истлевших носках…

Теперь, с Сашей, часы летели как минуты, и Георгий жалел только о том, что время проходит так быстро.

– Мы с тобой как Гершензон с Вячеславом Ивановым, – смеялся Саша. – Они, знаешь, однажды – в двадцатые, по-моему, годы, но могу и ошибаться – вот точно так же разговаривали, довольно долго, а потом разговоры эти издали в виде писем. «Переписка из двух углов» называется. – И интересовался: – Тебя не напрягает, что я слишком набит всякими бесполезными сведениями? Все-таки, наверное, во мне есть какая-то легковесность, как в мешке с соломой…

Георгия ничто в нем не напрягало. Саша казался ему не мешком с соломой, а редкой драгоценностью, которую он осторожно держал в ладонях, боясь уронить.

Однажды Георгий рассказал, что бросил операторский факультет ВГИКа, и бросил исключительно по дурости, из-за какой-то мелкой ссоры с преподавательницей английского, в котором был полным дубом. А вернее всего, потому, что будущее вдруг представилось ему безысходным. Видно же, в какой упадок пришло кино, и кто ему даст что-то снимать, если даже знаменитые операторы годами в простое…

– Это, безусловно, полный идиотизм с твоей стороны, – решительно сказал Саша и сразу спохватился: – Ты не обиделся?

– Нет, – улыбнулся Георгий. – Я и сам знаю, что идиотизм. Если бы… Наверное, я попытался бы восстановиться. Я, конечно, много чему и сам научился, особенно в Чечне, но все-таки телекамера – не то что киношная, и цифровая кассета – не пленка. Да и много есть таких вещей, которых я просто не знаю, и вот именно знаю, что не знаю. Про монтаж вообще только читал… Да мало ли что еще! Ну, об этом смысла нет говорить.

– Почему? – пожал плечами Саша. – Ты думаешь, когда вернешься, у тебя не будет возможности снимать?

Георгий думал, что у него не будет возможности вернуться, но об этом он Саше говорить не хотел.

– А твой Чехов, – вспомнил тот, – в одном письме, не помню кому, написал, что в искусстве надо быть готовым к широким разочарованиям и упрямо, фанатически гнуть свою линию. Как раз твой случай, по-моему.

К тому, что про Чехова при нем вспоминают с добавлением «твой» – конечно, из-за того, что он тоже родился в Таганроге, – Георгий уже привык. Он только не мог привыкнуть к тому, что у Чехова находятся такие вот точные слова на самые неожиданные случаи его собственной жизни.

– Да, фанатизма на первый курс только и хватило, – сказал он и сердито добавил: – Талант хренов!..