Первый, случайный, единственный - Берсенева Анна. Страница 63

Единственное занятие, которое за все время после возвращения доставило ему радость – ну, не совсем радость, но что-то похожее на нее, – это было отколачивание камешков от куска мрамора. Георгий готов был сутки напролет долбить молотком по зеленоватой глыбе и слушать, как Полина рассказывает про огненно-белые небеса и про какой-то преисподний мир, который закручивается и расплескивается, как лохань. По правде говоря, самому ему ничего не было сейчас интересно, но он видел, что это интересно ей, и потому готов был слушать до бесконечности.

Он подозревал только, что она немножко подыгрывает ему, немножко усиливает собственный интерес, чтобы расшевелить его и растормошить. И даже не подозревал, а видел, что так оно и есть. Он вообще был наблюдателен – раньше был наблюдателен – и легко улавливал мотивы человеческого поведения, которые не проявлялись в словах, но ясно выражали себя в жестах, в улыбке или в почти неуловимых переменах в выражении лица.

Но, все понимая про это Полинино желание его развлечь и отвлечь, Георгий все-таки поддавался на ее несложный обман, потому что иначе вообще не знал, что делать с собою. Она словно за руку его откуда-то тянула, и он тянулся и изо всех сил держался за ее руку, хотя понимал, что не очень это честно – хвататься своей, такой сейчас тяжелой, рукой за такую живую, как огонек, девочку и заражать ее своей безрадостностью.

Ему было с ней почти легко, почти хорошо, иногда даже почти смешно. Например, когда она вдруг расстраивалась, что будто бы ничего не умеет делать, то есть ничего такого, что, наверное, стыдно было не уметь, пирожки печь, что ли, или чем она его еще кормила, принося в кастрюльках от мамы… Расстраивалась, но старалась не показать, что ей это не все равно, и фыркала, как сердитый ежик.

Ему это уж точно было все равно. Георгий так долго занимался только практическими вещами – клиентами, коммуналками, вариантами расселения, всяческой оплатой и проплатой, – что успел узнать цену практическим вещам и понять их место в своей жизни. Все внешние умения и блага можно было отдать, не задумываясь, за один только взгляд в визир камеры, он и отдал, и жалел только о том, что не делал этого целых два года.

И когда Полина разогревала на сковородке плов, а плов пригорал и она сердилась, – это было все равно как когда Саша переживал, что не умеет добывать кусок хлеба.

Сравнивать Сашу с куском хлеба было для Георгия так же невозможно, как Полину – с подгоревшим пловом. И поэтому он незаметно улыбался, глядя, как она сердито соскребает со сковородки пригарки.

Когда она куда-нибудь уходила, он чувствовал, что просто перестает существовать, погружается во мрак, как будто над ним снова захлопывается крышка погреба. И боялся, что Полина это заметит и, чтобы он не впадал в уныние, начнет проводить с ним больше времени, чем ей того хотелось бы. Да ведь он даже и не знал, хочется ли ей вообще проводить с ним хоть сколько-нибудь времени, не простое ли это стечение обстоятельств…

Георгий понимал, что находиться рядом с человеком, у которого вместо всех прежних чувств, мыслей и желаний осталось только никчемное тяжелое тело, которое к тому же то и дело начинает болеть, потому что все в нем разлажено или просто отбито, – что находиться рядом с таким человеком – сомнительное удовольствие, особенно для девушки, у которой жизнь так и брызжет из глаз.

Прежде он никогда не думал о том, как строятся его отношения с женщинами. Да и невозможно было определить эти отношения холодным словом «строиться». Он относился к женщинам со страстью, они мгновенно чувствовали это и отвечали ему так, как он того хотел и ждал. Иногда страсть проходила быстро, иногда длилась дольше, но она всегда была настолько живой и всепоглощающей, что не требовала размышлений.

Георгий не ожидал, что именно страсть заведет его в тупик, в котором он оказался, когда влюбился в Ули и ушел от Нины.

Он вспоминал их обеих часто, потому что сидение в чеченских ямах требовало мыслей и воспоминаний, иначе можно было сойти с ума. И если он зачем-то вспоминал даже имя кота, которого перед отъездом оставил рыжей девочке Полине, то уж совсем естественно было вспоминать женщину, которая его любила, и женщину, которую любил он.

Георгий вспоминал Нину – с ее самозабвенностью и ослепительной красотой, с ее полным безразличием ко всему на свете, что не есть он, с ее готовностью сделать для него все, что угодно, и невозможностью это для него сделать, потому что она любила его, а он ее не любил.

Он вспоминал Ули – с ее прямодушием и доверчивостью, которые, как он прочитал у Томаса Манна, вообще свойственны немцам, вспоминал внятный мир ее дома и правильный, до холода логичный строй ее ума, – и понимал, что ничего у них не могло получиться. И удивлялся только тому, что не понял этого в ту самую минуту, когда ее увидел. Хотя вообще-то удивляться не приходилось: он ведь влюбился в нее в ту самую минуту, когда увидел, он никогда и ни в кого так не влюблялся. И разве мог он рассуждать о таких отвлеченных вещах, как совпадение или несовпадение русского и немецкого менталитетов?

Но теперь, после Чечни, и это осталось в прошлом, и это было уже непредставимо, потому что Георгий просто не мог вспомнить, как же все это было. Как он не чувствовал отдельности и никчемности своего тела, как мгновенно вспыхивал страстью, как влюблялся, забывая о себе, и как влюблялись в него?..

Думать об этом было странно, тяжело и ненужно, и он старался об этом не думать – только ждал Полину.

Его бы воля, он бы и видеть не хотел никого, кроме нее. Собственно, он и не чувствовал себя обязанным видеть кого бы то ни было. Исключением был только Вадим Лунаев, и поэтому Георгий ждал, когда тот объявится снова.

Он и так уже был благодарен Вадиму за тот их единственный ночной разговор – за то, что Вадим спросил только, как все произошло в тот момент, когда они с Сашей шли по лесной дороге через молчащую толпу. Георгий понимал, что об этом невозможно было не спросить сразу, и пересказал Вадиму каждую минуту, да что там минуту – каждую секунду этой короткой дороги… Каждая секунда раскаленным комком билась у него в голове и в сердце.

Но обо всем остальном – о месяце, который он провел с Сашей в плену, об их ночных разговорах, о Сашиных мыслях и сомнениях, которые тот так доверчиво ему высказывал, – обо всем этом Георгий тогда рассказывать не мог. Слишком мучительно было понимать, что всего этого больше нет… И Вадим ни о чем его не спрашивал – слушал молча, смотрел своими светлыми, как у Саши, но по-волчьи пронзительными глазами и не задал ни одного вопроса.

Поэтому и Георгий тоже не стал спрашивать, куда и зачем ему надо будет поехать с Вадимом. Скорее всего, предстояло даже не ехать, а лететь, потому что за несколько дней до отъезда появился какой-то человек и попросил у Георгия единственный имевшийся документ – загранпаспорт; видимо, для того чтобы взять билет на самолет. Наверное, время Лунаева-старшего было расписано так жестко, что поговорить он мог только в дороге.

Самолет, в который они сели во Внукове, оказался совсем маленьким. И поэтому, и потому, что «Мерседес» проехал по летному полю прямо к трапу, Георгий догадался, что самолет этот непосредственно Вадиму и принадлежит. А когда прямо в самолет пришли таможенники, он понял, что летят они куда-то за границу.

– Во Францию, – сказал Вадим, хотя Георгий ни о чем его не спрашивал, даже когда уже загудели двигатели. – В Марсель. Не был там еще? Ну вот, побываешь.

Георгий ожидал, что Вадим заведет разговор уже по дороге. Ведь и правда, наверное, лишнего времени у него нет… Но тот не произнес ни слова – сидел через несколько кресел от Георгия, смотрел в иллюминатор, как будто там можно было увидеть что-нибудь, кроме плотной облачной пелены, а потом поднялся и ушел в другой салон.

Он нарушил молчание только в аэропорту, когда уже прошли погранконтроль и в сопровождении двух молчаливых охранников вышли на площадь перед зданием аэровокзала.