Полет над разлукой - Берсенева Анна. Страница 51

– Да так оно и есть, мамуля, – улыбалась Аля. – А что еще мне здесь делать? У меня больше ни на что и времени-то нет свободного.

– Неужели ты до сих пор одна? – осторожно поинтересовалась Инна Геннадьевна. – Алюся, может быть, это бестактно – вмешиваться в твою жизнь, но в чем-то я могу… К сожалению, у меня самой есть горький опыт… По-моему, ты напрасно до сих пор по нему убиваешься! Расстались – что ж, надо его забыть и думать о будущем. Женщину лечит только любовь, я по себе это знаю!

– О ком ты, мама? – засмеялась Аля. – Об Илье? Да я его давным-давно забыла, а уж убиваться о нем… И в мыслях нет!

– Тогда почему же? – В маминых глазах мелькнуло недоумение. – Алечка, но тогда я совсем не понимаю… Ты прекрасно выглядишь, ты, по-моему, имеешь успех. Это даже неестественно для молодой женщины – такое одиночество! С тобой что-то происходит?

– Я и сама не знаю, – опустив глаза, сказала Аля. – Правда, мам… Месяца два назад я бы тебе сказала, что просто нет никого, и все. А сейчас – не знаю…

– А сейчас, значит, есть?

– Вот этого и не знаю! – воскликнула Аля. – Есть человек, который… Но любит он меня, не любит – понять невозможно. И я его…

– Если любит, понять всегда возможно, – пожала плечами мама. – Когда Резо в меня влюбился, я это в ту же секунду поняла. Да и папа твой в молодости…

Что было на это ответить? Что ей бередит душу человек, которого она не знает? Что даже ежедневные встречи не делают их ближе? Но тогда, значит… А вот что это значит, Аля не могла объяснить.

Премьера «Сонечки и Казановы» не была рассчитана на шум и сенсацию хотя бы потому, что число зрителей, сидящих на сцене, не могло быть велико. В этом спектакле чувствовалось особенное очарование – знак не избранности, а доверительности.

Конечно, публика в этот вечер пришла не с улицы. Из-за кулисы Аля заметила несколько театральных критиков, которых она знала в лицо, но не помнила по фамилии, и двух главрежей, друзей Карталова, и даже одного писателя, сидевшего рядом с ее мамой.

Андрея Поборцева среди зрителей не было. И, заметив это, Аля сразу почувствовала такую растерянность и тревогу, что вся ее воля и весь невеликий опыт понадобились для того, чтобы взять себя в руки.

Но тревога не проходила – она нарастала, нарастала до бесконечности, становилась тоской, печалью, уходила в глубь сердца… Аля чувствовала, что эта тревога подпитывает каждое ее слово, придает ее игре такие оттенки, которых не было ни на одной репетиции, о которых она просто не подозревала.

К концу спектакля все эти чувства измучили ее, она не могла больше держать их в себе, они рвались наружу – и вырывались наконец в последнем монологе!

Это было так странно, так неожиданно для нее и так сильно!.. Она поверить не могла, что гром аплодисментов относится к ней, что мама протягивает ей цветы и шепчет: «Ты потрясающе играла, Алюська!», что Карталов берет ее за руку вместе с Казановой…

Все слилось для нее в какой-то тревожный водоворот, из которого она не помнила, как вынырнула – и опомнилась в своей гримуборной.

Аля включила свет, и ей тут же показалось, что в комнате кто-то есть: что-то переменилось здесь за несколько часов, этого невозможно было не заметить.

Но гримерка была пуста. А ощущение чьего-то присутствия исходило от цветов, стоящих на столике у зеркала. Цветы отражались в зеркальной поверхности, и от этого казалось, что их еще больше.

Аля подошла к столику, коснулась темно-бордовых лепестков. Большие чайные розы стояли в какой-то необычной, золотой с чернью, вазе. Она наклонилась над букетом, закрыла глаза. Голову ей кружил томительный запах, и она точно знала, кто принес цветы.

– Алька, ну что же ты? – В гримерку вбежала Наташа Прянишникова – Сонечка. – Все уже у Карталова собрались в кабинете, шампанское открывают!

– Поборцев тоже там? – спросила Аля, быстро садясь на стул перед зеркалом и делая вид, что поправляет прическу.

– А его нету сегодня, дела у него какие-то. Цветочки он прислал? – лукаво поинтересовалась Наташа. – Ну, пошли, пошли скорее!

– Все, Натка, переодеваюсь и иду, – ответила Аля. – Шампанское не открывайте без меня!

Все было прекрасно в этот вечер: и поздравления в карталовском кабинете, и тосты, и сдержанные комплименты критика, про которого Наташка успела шепнуть Але на ухо, что обычно он просто зверь.

Аля видела, что Карталов доволен – ею, Казановой, Сонечкой и, главное, тем, как точно слились воедино все их усилия. Она и сама была довольна, и улыбалась вполне искренне, и радовалась тому, что гордость мелькает в маминых глазах.

Инна Геннадьевна даже на бывшего мужа смотрела без неприязни – все-таки и он ведь имел отношение к сегодняшнему вечеру.

– Папа, у тебя галстук криво завязан, – сказала Аля, подходя к отцу, который только что побеседовал с Карталовым и теперь оглядывал окружающих с таким видом, как будто сам исполнял сегодня главную роль. – Куда жена твоя смотрит?

– А она в командировке, – смутился Андрей Михайлович. – Что, совсем криво?

– Не совсем, – ответила Аля, поправляя галстук. – Хорошо, что ты пришел.

– А ты грустная почему-то, – вдруг заметил отец. – Почему, Аленька? Ты так прекрасно играла, я от тебя просто глаз отвести не мог!

– Я видела, – улыбнулась Аля. – По-моему, ты в основном на зрителей смотрел – отслеживал реакцию.

Ей не хотелось отвечать на папин вопрос, и она постаралась перевести разговор на другое.

– Ты прямо домой отсюда поедешь, Алюська? – спросила мама, подходя к ним и бросая на дочку и бывшего мужа ревнивый взгляд. – Или еще куда-нибудь?

– Мы к Наташе пойдем, – ответила Аля. – Она тут рядом живет, у Покровских Ворот. Продолжим в неофициальной обстановке.

– Я пойду тогда? – сказала мама. – Умница, просто умница! Как все-таки хорошо, что ты тогда…

Аля улыбнулась маминым словам. Конечно, та вспоминает, как когда-то не хотела, чтобы дочка была актрисой. Или тот год вспоминает, из которого Аля вырвалась так решительно: Илью, клиповую карьеру, тусовочный успех. Все это казалось теперь Але таким далеким, не занимающим даже пространство воспоминаний…

– Выглядишь прелестно, – шепнула мама. – Что это за платьице на тебе, я раньше и не видела?

Платье она и не могла видеть раньше: Аля купила его специально к премьере и выбирала с таким волнением, с каким уже давно не выбирала одежду. Оно было шифоновое, ее любимого светло-синего цвета, и темные цветы на воздушной ткани проступали так же таинственно, как блестели черные Алины глаза.

– Ты меня не жди, мам, ложись, – сказала она. – Я, скорее всего, утром только приду. Завтра с тобой вдвоем отпразднуем, ладно?

Уже у выхода из театра Аля вспомнила, что хотела отдать маме цветы.

«Придется в гримерке оставить, – подумала она. – Не тащить же к Наташке».

Но тут ей стало жаль оставлять цветы в пустом театре – словно в одиночестве.

– Вы идите, не ждите, я сейчас догоню, – крикнула она с крыльца. – Пять минут, не больше!

В пустоте и тишине темные лепестки роз казались живыми, а черно-золотая ваза похожа была на лампу Аладдина.

«Красивая какая… – подумала Аля, проводя ладонью по странному узору. – Где он такую взял?»

Она пробежала по гулкому коридору и снова вышла на крыльцо. Ребят не было видно, неярко освещенная улица была пустынна. Аля спустилась с крыльца и уже хотела догонять компанию, но обернулась на ходу – почти машинально, не останавливаясь.

Поборцев стоял под фонарем в двух шагах от выхода из театра и, кажется, как раз собирался ее окликнуть; она обернулась секундой раньше. Аля почувствовала, что ноги у нее прирастают к земле – и тут же отрываются от земли, притянутые исходящей от него необъяснимой тягой…

– Что же тебя не было? – вырвалось у нее одновременно с этим мгновенным движением к нему. – А я растерялась…

– Я не мог, Алечка. – Он и сам шагнул к ней, прикоснулся к ее руке порывисто и легко. – Невозможно было отказаться сегодня, у испанцев посол новый, первый прием давал, они знали, что я в Москве. Но…