Полет над разлукой - Берсенева Анна. Страница 9
Конечно, как им было не относиться с настороженностью к новым выпускникам – потенциальным конкурентам!
Все это Аля знала и поэтому не слишком обольщалась радостными приветствиями, которыми ее встретили хитрованцы. Едва ли кто-нибудь действительно был ей здесь рад…
Карталов вошел через две минуты после нее. Она почувствовала, как привычно вздрогнуло сердце, когда он показался в дверях, прошел, прихрамывая, на свое место во главе длинного стола.
Наверное, мало у какой счастливой возлюбленной так вздрагивало сердце при виде любимого, как у нее при виде этого удивительного человека, одно появление которого обещало праздник!
Наполненность жизнью, которую она почувствовала в нем с первого дня, которая сразу поразила ее в немолодом, усталом и вместе с тем совершенно юном человеке, никуда не исчезла и теперь. И теперь ей, словно впервые, показалось, что горячая волна покатилась от него по комнате, подхватив и ее, Алю.
– Итак, «Сонечка и Казанова», – сказал Карталов. – По цветаевской «Повести о Сонечке», по ее пьесам, эссе, дневникам и письмам. Моя композиция, как вы догадываетесь.
К Алиному удивлению, он не стал ничего рассказывать о пьесе – просто начал читать. А в ГИТИСе Карталов всегда начинал с рассказа – о пьесе, или об авторе, или о том, каким видит спектакль, или обо всем этом вместе. Здесь все было иначе, и Аля слегка растерялась…
Голос у него был глуховатый, но наполненный таким множеством интонаций, что, пожалуй, он мог бы и не говорить, кому из героев принадлежат реплики: это и так было понятно.
Это была пьеса о любви – конечно, о любви, несомненно! Аля одного не могла понять: почему же пьеса о любви вызывает у нее такую растерянность? Она словно в бездну какую-то заглядывала, вслушиваясь в карталовский голос, произносящий слова Марины, ее подруги Сонечки, Казановы, влюбленной в него девочки Франциски, – и ей становилось страшно.
«Зачем он меня позвал? – мелькнуло у нее в голове, пока он переворачивал страницу. – Я ничего не понимаю, это слишком сложно для меня! Кого же я могу здесь играть?»
Вся самоуверенность, с которой она шла на первую свою читку в театре, улетучилась как утренний туман. Але вдруг показалось, что она не умеет абсолютно ничего… Как играть стихи, да еще эти, цветаевские, которые и просто прочитать нелегко?
Она незаметно поглядывала на сидящую рядом премьершу Нину Вербицкую. Неужели той все понятно, неужели она не испытывает и тени страха перед глубиной и сложностью этих чувств?
Но Нина сидела совершенно неподвижно, и ее выразительный, неправильный профиль выглядел как отчеканенный на римской монете. Руки с длинными гибкими пальцами тоже неподвижно лежали на столе. Только трепетала от дыхания пышная рыжая челка над высоким лбом.
Аля физически ощутила Нинину нацеленную сосредоточенность: та словно порами кожи впитывала в себя каждое слово Карталова. Ей предстояло играть главную роль, она это знала и готовилась к этому уже сейчас, впервые слушая пьесу. Можно было только позавидовать ее умению вот так, сразу, собрать все силы, пропитаться каждым словом и чувством режиссера…
Но Аля даже и позавидовать сейчас не могла – так она растерялась. Она едва улавливала смысл пьесы, пробиваясь к нему сквозь порывистые, мучительные цветаевские монологи, и даже обрадовалась, когда читка была окончена.
Она вздрогнула от неожиданности, услышав голос Карталова:
– Алечка, задержись на минуту.
Все актеры уже вышли из репетиционной, а он продолжал сидеть. Прежде чем обернуться к нему, Аля увидела, как напряглась спина Нины Вербицкой, замешкавшейся в дверях.
– Ты поняла, зачем я тебя позвал? – спросил Карталов, когда Аля вернулась к длинному столу.
– По правде говоря, не очень, Павел Матвеевич, – вздохнула она. – Мне было страшновато.
Улыбка мелькнула в его глубоко, как у Льва Толстого, посаженных глазах. Но он не улыбнулся, а спокойно произнес:
– Я хочу, чтобы ты сыграла Марину.
Если бы Аля не сидела в этот момент, а стояла, то ноги у нее наверняка подкосились бы от его слов. Конечно, она пыталась представить, кого могла бы сыграть. В спектакле должно быть занято много актеров, они будут танцевать, конечно, это она сможет… Но Марину!
– Но… как это, Павел Матвеевич? – растерянно произнесла она. – Я – Марину? Да я, честно говоря, не поняла почти ничего!
Последние слова вырвались у нее непроизвольно, от растерянности. Карталов засмеялся.
– Ну и хорошо, – сказал он. – Не поняла – и отлично!
– Что ж хорошего? – Аля сама невольно улыбнулась в ответ на его заразительный смех, хотя ей было стыдно за себя. – Сидела же, слушала как все…
– А по-твоему, я бы обрадовался, если б ты мне бодренько отрапортовала: все понятно, шеф, бу сделано? – поинтересовался он. – Мне кажется, ты должна понять. И воли у тебя должно хватить. Если я сам правильно тебя понял за эти годы.
Его слова не были похвалой, но они были Але приятны. Карталов вообще умел простые вещи говорить так, что они звучали необыкновенно.
– Но я… Я ведь вообще-то не очень стихи Цветаевой люблю, – сказала она. – То есть просто не очень понимаю. И как их читать, как играть? Я не чувствую…
– Вот этим мы с тобой и займемся, – ответил он. – Что ж, Алечка, я тебя оповестил – и больше пока не задерживаю. Размышляй!
В глазах его снова мелькнула усмешка.
«Хорошо ему смеяться! – подумала Аля. – А я теперь ночь спать не буду… Это тебе не две реплики в водевиле – главная роль в трагедии!»
– А Нина? – вдруг вспомнила она, уже поднявшись из-за стола. – Я ведь думала, что она будет Марину играть.
– Нина и так занята во всем репертуаре, – с прежней невозмутимостью ответил Карталов. – Или ты ее ревности боишься?
Аля только пробормотала в ответ что-то невнятное и, торопливо простившись, вышла из репетиционной.
На нее словно лавина обрушилась. Играть в его театре – единственной со всего курса! – да еще главную роль, да еще ту, которую наверняка готовилась играть Вербицкая… Было от чего испугаться!
Было от чего испугаться – но ведь было и чему обрадоваться! Аля сама не заметила, как ее испуг сменился радостью – еще прежде, чем она дошла до конца узкого коридора, в который выходили двери гримерных.
Ей предстояла роль, которой она пока не могла себе представить, – а значит, предстояла жизнь, которой она не могла себе представить. И эта предстоящая жизнь уже была в ее душе сильнее, чем тусклая обыденность, в которой она барахталась как в болоте, без радости и смысла. Эта предстоящая, еще не прожитая жизнь была единственной, ради которой стоило просыпаться по утрам, с мыслью о которой стоило засыпать ночью, которая была достойна того, чтобы привидеться во сне…
Эта жизнь была так прекрасна, что у Али дыхание занялось, и она остановилась прямо посередине пустого фойе. Она хотела этой жизни, она от многого ради нее отказалась – и наконец Карталов пообещал ее, и эта непрожитая жизнь подступила к самому сердцу.
Она действительно не могла уснуть, хотя следующую ночь предстояло работать в «Терре», да и день не обещал быть легким, так что по-хорошему надо было бы выспаться как следует.
Аля читала Цветаеву, наугад открывая белый двухтомник, когда-то в качестве огромного дефицита подаренный маме благодарной пациенткой. Она читала и не могла понять, что чувствует при этом. Смятение – это точно, но что, кроме смятения?
Как играть человека, если заведомо знаешь, что он несравнимо больше тебя, огромнее, мощнее? Можно ли показать, как ходит, говорит, улыбается, сердится женщина, написавшая эти строки?..
Единственной зацепкой были стихи, написанные Цветаевой в Крыму: их Аля почувствовала сразу, без объяснений. Сразу вспоминался Коктебель, лиловые силуэты гор Янычаров, скала Хамелеон, тяжело лежащая в море и меняющая цвет тысячу раз на дню. И прозрение собственной судьбы, которое пришло к ней именно там, в Коктебеле, – та готовность защищать свою душу, без которой невозможно выдержать жизнь.