Ревнивая печаль - Берсенева Анна. Страница 22

– Надолго, – кивнул Митя. – На неделю.

Даже когда они расставались на день – просто не виделись с утра до вечера, – Лера удивлялась тому, что он совсем другой, чем она ожидала. То ли отвыкнуть она успевала от него, то ли он действительно менялся каждое мгновение? Только глаза его были неизменны: невозможно было разгадать их загадку.

– Что тебе больше всего понравилось в Швейцарии? – спросила Лера у дочки.

Аленка впервые была за границей, и она ожидала потока впечатлений.

– Стюардесса! – восхищенно ответила девочка. – Она такая красивая, и все приносит в таких маленьких коробочках!

– Зачем ума искать и ездить так далеко! – рассмеялась Лера. – Да-а, то ли еще будет, когда дело дойдет до выбора профессии!

Ей было так легко, она чувствовала себя воздушным шариком под потолком. Этого никому нельзя было объяснить, и Лера даже стыдилась бы, наверное, если бы кто-нибудь видел их со стороны, – стыдилась бы этой альпийской идилличности. Но она-то видела все изнутри, и что ей было до чьего-то стороннего взгляда?

– Ее вообще-то спать надо уложить, – сказал Митя. – Она устала, я сам не понимаю почему – мы ведь, кажется, не так уж долго добирались. Но мы, знаешь, оба без тебя устали…

– Я вижу, – кивнула Лера. – У нее носик делается прозрачный, когда она устает.

– А у меня? – рассмеялся Митя, наморщив нос так же по-детски, как Аленка. – У меня что делается прозрачным?

– А у тебя… Ох, Митька, ничего я про тебя не знаю! Что с тобой там происходит, как ты там без меня живешь – загадочный ты человек!

– Да? – удивился Митя. – Вот уж не думал. По-моему, так размеренно, как я, мало кто живет. Утром – хоть землетрясение – я буду на скрипке играть, потом на репетицию, потом концерт или снова репетиция… Слишком для тебя однообразно, подружка!

Он улыбнулся, говоря об этом, но Лере показалось, что в глазах его на мгновение мелькнуло какое-то странное выражение – которого она, впрочем, не поняла. Она два месяца его не видела, она радовалась, что он приехал, – и все остальное было неважно.

Аленка даже есть не захотела, даже не рассмотрела как следует свою спальню – уснула мгновенно, едва положив голову на подушку. Лера поцеловала ее, уже спящую.

Она слышала, что Митя спустился вниз, и пошла вслед за ним, включив в Аленкиной комнате ночник – маленького гнома с фонариком.

Дом, где им предстояло провести неделю, которая сейчас казалась Лере волшебно бесконечной, с улицы выглядел небольшим, но внутри был просторен. Но главное – в нем было то ощущение глубокого, ненарочитого покоя, которое невозможно было бы имитировать, если бы его не было в скрипучих ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж, в темных столешницах и золотистом фонаре над крыльцом, даже в старом медном кофейнике, стоящем на каминной полке.

В доме было тепло, и Лера надела к Митиному приезду любимое свое платье. Летнее, сшитое из одного куска светлого поплина, оно плавно обтекало бедра и волнами шло от каждого ее движения, а нижняя, у самого подола, агатовая пуговка впереди все время расстегивалась.

Спускаясь по лестнице со второго этажа, Лера чувствовала, что сердце ее колотится у самого горла. Она ждала, чтобы Митя обернулся.

Наверное, ему тоже стало жарко. Он снял свитер и стоял посреди большой комнаты в белой рубашке, прозрачной в неярком свете двух ламп на стене, и очертания его тела угадывались сквозь легкую ткань. Митя смотрел на Леру снизу, и ей показалось, что он обнял ее еще прежде, чем она спустилась к нему по скрипучей лестнице.

Лера так ждала этого мгновения – а теперь вздрагивала в его объятиях от странного испуга, и руки ее дрожали, прикасаясь к его волосам, плечам, и вздрагивали губы, целующие его грудь сквозь тонкую ткань рубашки. Она чувствовала, что и он весь дрожит и не может произнести ни слова, обнимая ее, что-то расстегивая и задыхаясь от невозможности сделать все сразу.

Они легли на ковер, забыв обо всем – даже о том, что Аленка может проснуться и зачем-нибудь отправиться вниз; у них обоих не хватало сил для того, чтобы дойти до спальни.

– Митенька, ведь нельзя… – последним усилием прошептала Лера. – Сказали, еще месяц нельзя…

– Ты не бойся, милая моя… – Он целовал ее грудь в вырезе платья, все ниже расстегивая вереницу пуговиц. – Тебе хорошо со мной будет, не думай ни о чем…

Она и не боялась – она вообще не могла сейчас помнить ни о каких предостережениях, ни о каких «нельзя», которые могли отделить ее от него, от всего его вздрагивающего рядом с нею тела.

Одно движение его пальцев значило для нее больше, чем прошлое и будущее, вместе взятые.

Лера знала: насколько Митя сдержан во внешнем, всем видимом проявлении чувств, настолько трудно ему владеть собою, когда они остаются наедине. Конечно, невозможно было думать, что, встретившись, они будут еще месяц ждать врачебного позволения!

Но сейчас, в его объятиях, не это пугало ее.

Ожидая Митю, даже во сне его ожидая, Лера на самом деле не знала, как встретит его, каким будет их первое свидание. Оно действительно казалось ей первым – после тех бесконечных дней, когда ее тело было резиновым, бесчувственным, каким-то отдельным от нее предметом, который она должна лечить, и только.

Лера помнила, как много страсти было в ее теле, – но только помнила, совершенно не чувствуя ее больше. И это приводило ее в ужас, когда она представляла свое свидание с Митей.

Она знала, что не сможет его обманывать, как легко обманывают мужей многие женщины, – потому что разве можно рушить семью из-за такой ерунды, и лучше просто вовремя изобразить наслаждение, и вскрикнуть, и прильнуть, торопя его удовольствие…

Наверное, Митя почувствовал ее лихорадочный испуг – сквозь собственную страсть, сквозь свое желание и нетерпение. Он на секунду отстранился от Леры и тут же заметил слезы на ее глазах.

– Опять меня боишься, родная? – спросил он. – Когда же ты ко мне привыкнешь?

– Никогда я к тебе не привыкну, Митенька. – Лера попыталась сдержать слезы, но эта фраза прозвучала как глупый всхлип. – А ты теперь со мной вообще не захочешь… Ты же чувствуешь все – и зачем я тебе, такая?

– Ну и не привыкай. – Он лег возле Леры, положив руку ей под голову. – Ты со мной рядом полежи, хорошо?

– Хорошо, – кивнула она, изо всех сил сдерживая слезы.

Это было невыносимое, разрывающее чувство: все в ней стремилось к нему – а тело ее было словно неживое, и молчание собственного тела казалось ей окончательным, как приговор.

– Мы с тобой будем снизу вверх на все смотреть, – продолжал он; Лера удивилась, что его голос звучит спокойно после только что горевшей в нем и прерванной страсти. – Ты так не делала в детстве? А я часто так делал: мне интересно было все вдруг поменять. Видишь, стул какой – чудовище, а не стул! А вот какая огромная ваза стоит на полу – но она больше не ваза, а гора в цветах. На ней стоит дом, там живет музыкант, он играет на скрипке, а подружка его слушает…

– … и ничего не понимает, – невесело усмехнулась Лера. – Ему не скучно с такой подружкой?

– Нет, не скучно. Он ее любит, вот и играет. Думает, что она, может быть, потом поймет. Или не поймет – это неважно. У нее походка – как музыка.

Лера вслушивалась в его голос, в незаметные переливы интонаций, и ей хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно.

Она не заметила, как Митина рука высвободилась из-под ее головы и легла ей на грудь, между расстегнутых пуговок, как пальцы погладили ее осторожным, едва ощутимым движением и остановились – может быть, ожидая ее испуга. Помедлив мгновение, ладонь коснулась ее соска, скользнула вокруг него легким, ласкающим оборотом, а локоть касался другого – и обе ее груди одновременно ощутили прикосновение, и горячие огоньки вспыхнули в них одновременно.

Митина рука оставила их, опустилась ниже, а губы его уже продолжали ласку, потом тоже заскользили дальше, то догоняя руку, то задерживаясь на Лериной груди, во впадинке над животом, на узкой дорожке, ведущей вниз – все ниже, все больше страсти, все горячее поцелуи, и трепет его пальцев, языка, и дыхание, вместе с которым вливалась в нее жизнь.