Ревнивая печаль - Берсенева Анна. Страница 40

Конечно, Лера знала, что она здесь, да и странно было бы, если бы ее не было на открытии сезона. И, конечно, ее поразило не само Тамарино присутствие.

Тамара стояла рядом с чудесной мраморной девушкой – одной из немногих скульптур, уцелевших в особняке только потому, что она была убрана в хранилище и лишь теперь оттуда извлечена. Мраморная девушка словно уходила куда-то и на мгновение обернулась в своем стремительном движении прочь. Движение чувствовалось в складках ее греческой туники, в разметавшихся локонах и даже в изгибе хрупкого локтя. Лера очень любила эту скульптуру – именно за это ощущение незастывшего движения.

Но сейчас она смотрела не на мраморную беглянку, а только на Тамару, стоящую рядом; невозможно было не смотреть на нее. На Тамаре было черно-белое, удивительно изящное платье со шнуровкой впереди и с пышными, до локтя, рукавами, еще более оттенявшими тонкость черт ее непроницаемого лица. Она никогда не закалывала волос, да это было совершенно ни к чему – густые, блестящие, они падали на ее плечи темным водопадом. Глаза у нее были зеленые, это Лера давно уже разглядела, а в их форме чувствовался легкий восточный оттенок.

Но Лера видела даже не это – не эти отчетливые приметы красоты. Она чувствовала, что Тамара думает сейчас о Мите. Лера поняла это потому, что сама думала о нем и сразу угадывала эти мысли в других.

Тамара думала о Мите и о музыке, которая только что отзвучала, но для нее продолжала звучать. Этого невозможно было не заметить.

Лера снова отступила за колонну и осталась стоять там до конца антракта. И к Мите она не пошла: ей вдруг показалось, что она ничего не сможет ему сказать…

Домой они вернулись поздно – после концерта и после банкета, столы для которого мгновенно были накрыты прямо в фойе. У Леры голова кружилась от запаха бесчисленных цветов, от выпитого шампанского и от гула голосов – восхищенных, поздравляющих.

– Устала, – сказал Митя, обняв ее, когда они вошли в квартиру. – Устала, родная, – спасибо тебе…

Лера вглядывалась в его лицо, пытаясь разглядеть в нем то, что пугало ее и тревожило – его вечную отдельность от нее, его загадку. Но сейчас Митино лицо было взволнованным, глаза блестели, и она немного успокоилась – и действительно отдалась своей усталости, которую он почувствовал сразу.

Роза вышла из детской: они с Аленкой уехали раньше, сразу после концерта.

– Леночке так сегодня понравилось! – сказала она Мите. – Она вам что-то сказать хотела, а только уснула сразу. Завтра скажет.

– Ну конечно, – улыбнулся Митя. – Буду ждать с трепетом ее впечатлений. А вам, Роза?

– И мне, – кивнула та. – Я вас тоже поздравляю, Дмитрий Сергеич.

Митю она всегда называла только на «вы» и вообще относилась к нему с благоговением – особенно после того как к Аленке начала приходить учительница музыки и Митя сам стал следить за ее занятиями.

Зато с Лерой у Розы неожиданно установились совершенно доверительные отношения – после того вечера, когда они вместе в голос плакали в Митином кабинете…

«Как странно поворачивается судьба! – подумала Лера, провожая ее взглядом. – Ведь я этого представить себе не могла, я же видеть ее не могла – и вдруг… Кому я могу доверять больше, чем ей?»

Она давно уже знала, как неожиданно, необъяснимо могут меняться человеческие отношения, и каждый раз не переставала этому удивляться.

Но этим вечером Лере не хотелось думать ни о чем – или просто сил не было на размышления? Она сбросила туфли на высоких каблучках прямо у порога и прошла в гостиную вслед за Митей и Сергеем Павловичем.

– Спать ляжешь, Лер? – спросил Митя. – Или… посидишь со мной?

Лера всегда удивлялась, с какой ожидающей интонацией он это произносит: «Посиди со мной…»

– Посижу, – кивнула она. – Только не посижу, а полежу, ладно?

Митя сел на диван, а Лера легла рядом, положив голову ему на колени и чувствуя его руку на своей щеке – едва уловимые движения его пальцев, согревающее прикосновение большой ладони.

Ей так хорошо было сейчас – с ним, после их общего вечера, – что она почти без усилий отогнала от себя ощущение недосказанности и страха, которое было таким отчетливым, когда она смотрела на Тамару, стоящую рядом с мраморной беглянкой…

Митя разговаривал с отцом, Лера пыталась вслушаться в их слова, но слышала только голоса. Странное чувство овладело ею: она словно плыла себе в волнах на раздутых парусах, подгоняемая ветром, и все вокруг воспринималось как тихий плеск воды, неуловимые дуновения… Только отдельные островки фраз всплывали в этом пространстве.

– Если ты и дальше сможешь их уберечь от ремесленничества, – слышала Лера голос Сергея Павловича, – они достигнут очень многого.

– Надеюсь, – отвечал Митя. – Способность к самоотдаче у них колоссальная, а чутье нюансов – ты же слышал.

– Да и у тебя…

Лера прикрыла глаза, снова погружаясь в безбрежную стихию покоя под Митиной рукой.

Когда она еще на мгновение вынырнула на поверхность, они говорили уже о другом – кажется, почти спорили.

– Этого я и хочу, – говорил Митя. – Довести условность до предела – так, как это только в опере возможно. Тогда и будет ясно, что самое главное вообще невыразимо – лежит за пределами выразимого. Ее голос сам об этом скажет.

– Ты думаешь, она сможет дать это понять? – спросил Сергей Павлович; в его голосе послышалось легкое недоверие. – Слишком молодая…

– В этом все дело, – согласился Митя. – Она все может выразить так чудно, это правда. Но многого просто не понимает, не чувствует… И все-таки я попробую, папа! Мне слишком дорог Пушкин и эта музыка, чтобы я мог отказаться.

Лера поняла, что они говорят о «Евгении Онегине» и о Тамаре – хотя ни один из них не назвал ее имени. Что-то вздрогнуло в ней, но покой, в который она была погружена, был так глубок, что нарушить его было невозможно. Ей даже показалось, что она засыпает: какие-то прозрачные картины поплыли перед глазами, их нельзя было ни удержать, ни даже запомнить…

И вдруг сон пропал, и она уже ясно слышала, о чем говорят отец с сыном.

– Нет, теперь уже, наверное, не вернусь, – сказал Сергей Павлович. – Зачем теперь, Митя? Я рад, что ты не один, что дом наш не мертвый… Ты такой камень снял с моей души, если бы ты знал!

– Папа, ты же знаешь, я никогда тебя не обвинял.

Голос у Мити был взволнованный, и Лера понимала почему: потому что отец оставил Елену Васильевну ради другой женщины…

– Знаю. Ты меня понимал всегда, да и Лена понимала… Я сам себя обвинял, этого достаточно. Но ничего не мог с собой поделать. А когда она умерла… Не дай тебе бог узнать, что такое неизбывная вина!..

Они замолчали, и Лера молчала, хотя сон ее уже улетучился вместе с усталостью.

Сергея Павловича Лера провожала одна: у Мити была репетиция, и они с отцом простились в театре.

Насколько легко она чувствовала себя с Митей, настолько скованно – с его отцом. Леру даже немного пугали его плотно сжатые губы, спокойные серые глаза, взгляд капитана, стоящего на мостике корабля.

Она давно уже заметила, что при полном внешнем несходстве Митя похож на отца именно этим ощущением силы, исходящей от них обоих, – и все-таки не могла преодолеть своей робости по отношению к свекру.

И потихоньку вздыхала с облегчением оттого, что он уезжает.

Но проехать всю дорогу до Шереметьева в молчании было невозможно, и, преодолевая робость, Лера спросила:

– Когда опять приедете, Сергей Павлович?

– Не знаю, Лерочка, – ответил он. – Думаю, теперь не скоро. Я рад, что ты с Митей.

Он уже говорил об этом вчера ночью, но сейчас повторил именно для Леры, и она обрадовалась этому.

– Правда? А я думала, что не очень вам нравлюсь! – выпалила она неожиданно для себя.

– Напрасно. – Сергей Павлович улыбнулся, и тут же его сходство с Митей стало заметнее. – Как ты можешь мне не нравиться, когда он тебя любит?

– Знаете, иногда я сама не могу в это поверить… – медленно произнесла Лера. – Мне кажется, что я его совсем не понимаю… Мне так страшно тогда становится, если бы вы знали! Он же такой… Как в нем все умещается – вообразить невозможно!