Ревнивая печаль - Берсенева Анна. Страница 57
«Теперь легче будет уйти, – думала Лера, все глубже погружаясь в это спасительное равнодушие. – Просто двор перейти, и все. Так просто…»
Митя собирался закончить репетиции «Леди Макбет» к концу июня, чтобы открыть новый театральный сезон премьерой. Летом чередой шли музыкальные фестивали, на которые должен был ехать то весь театр, то оркестр, то он один – в Петербурге, в Саволине, в Зальцбурге, в Эдинбурге…
«Все лето его не будет, – думала Лера все с тем же вялым безразличием. – И я привыкну, что его больше не будет со мной».
Она сама не понимала, что это с нею. Отчего эта вялость, когда рушится жизнь, когда пропасть разверзается впереди?
Даже на Тамару она теперь смотрела без всякого чувства. Просто думала: вот, теперь ничто не должно их сдерживать – и все. И кивала Тамаре, встречая ее в театре.
Лере казалось, что ревность должна заканчиваться бешеной, бурной вспышкой – слез, отчаяния, даже злости. А не этой вязкой пустотой, которая ее охватила…
Но сквозь этот серый туман она понимала: безразличие – это единственное, что помогает выдержать происходящее.
Работала она по-прежнему. После переговоров с Паратино дел стало гораздо больше, и этому можно было только радоваться. Очарованный русской музыкой и русским парком, веселый листригон твердо пообещал солидные инвестиции – впрочем, ни на минуту не забывая о том, что финансирование русского музыкального проекта освобождает его от части налогов на родине, и считая каждый доллар, чтобы не наблаготворить лишнего.
А Лере, наоборот, приходилось беспрестанно советоваться с юристами-международниками, со специалистами по западному налогообложению, чтобы выудить у прелестного Юры каждый лишний доллар.
При этом ей казалось, что она работает в безвоздушном пространстве, в котором невозможно дышать. Да и не хочется дышать, и становится легко до звона в голове.
Митя сказал: «Я не требую, чтобы ты решила», – и действительно ничего не требовал от Леры, ни на работе, ни дома.
На работе отвечал на ее вопросы, находил время для всего, о чем она просила, – встречался, ездил, звонил, когда было необходимо его вмешательство. Но сам не спрашивал ни о чем.
А дома они почти не виделись: вечером Митя приезжал поздно, а утром Лера уходила, когда он занимался. И она не видела его, даже голоса его не слышала – только голос скрипки за дверью кабинета.
Она проходила по коридору, открывала входную дверь, зачем-то стояла несколько секунд на пороге. Мелодия звучала ей вслед прощально и неизбывно. Лера только не могла понять, какая просьба, какая мольба ясно слышится в этих звуках…
Иногда она старалась собраться с силами, чтобы уйти, перейти наконец через двор и прекратить эту бессмысленную пародию на совместную жизнь. А иногда думала: не все ли равно? Все ведь и так уже кончено.
Наверное, она все-таки решилась бы уйти, если бы не Аленка.
Лера не помнила своего отца, но совсем не замечала этого ни в детстве, ни когда стала взрослой. Даже когда ушел Костя, она мало думала о том, что теперь без отца будет расти ее дочь. Сама ведь выросла, и ничего, не чувствует себя обделенной! И Зоська росла без отца, и многие ее подружки.
Да и вообще, это стало теперь так обычно, так нормально… И сколько женщин – особенно таких, как она, материально независимых и самостоятельных женщин – даже рады избавиться от лишней обузы – от мужа, с его претензиями, капризами, проблемами!
Раньше Лере казалось, что и Аленке все равно, есть у нее отец или нет. Ребенок был окружен любовью бабушки и мамы – по-разному проявляющейся, но, как считала тогда Лера, достаточно сильной, чтобы ее хватало девочке сполна. Да и маленькая она, что она может понимать?
И только потом, когда Митя стал ее мужем и особенно когда они стали жить вместе после смерти Надежды Сергеевны, – Лера почувствовала, как с его появлением переменилась не только ее, но и Аленкина жизнь.
Это произошло так незаметно, словно само собою; даже объяснить было невозможно, что же произошло. Митя не делал ничего особенного – почти то же самое делали Лера и Роза. Гулял с девочкой, болтал о какой-то ерунде, играл ей на скрипке «про царя Салтана», брал с собой на репетиции…
Но вскоре Лере стало казаться, что так было всегда, что иначе и быть не может и, главное, что всего этого не могло быть без Мити.
Его присутствие чувствовалось во всем, даже когда его подолгу не было дома. Оно было в его звонках из Лондона или Вены, в его неожиданных приездах – когда радость вспыхивала в доме мгновенно, как пожар, одновременно с поворотом ключа в замке. В песенках, которые он придумывал и тут же пел, когда Аленка болела ангиной…
Даже Лера, с ее немузыкальностью, помнила мелодии этих песенок – «полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных», как, смеясь, называл их Митя.
Она видела, что Аленка уже не представляет себе другой жизни – жизни без Мити. И что было делать теперь? У Леры язык не поворачивался объяснить дочери то, что произошло между ними.
Да она и не смогла бы внятно объяснить ребенку, как же вдруг покатился под гору этот неостановимый снежный ком, начавшийся с маленького комочка ревности.
Тем более теперь невозможно было сделать решительный шаг. Теперь Аленку привязывали к Мите не только детские забавы. Музыка, которая так неожиданно возникла в ее жизни, заполнила собою все, оттеснив кукол, рисование и даже шумные игры, без которых еще недавно Лера представить не могла свою дочку.
Она не переставала удивляться, видя, каким сосредоточенным делается Аленкино прозрачное личико, когда та садится за пианино. Лере казалось даже, что девочка становится похожа на Елену Васильевну!
Этого уж точно быть не могло, и внешнего сходства не было никакого. Но Лера не могла избавиться от впечатления, что у дочки взгляд становится именно таким – полным необычного, какого-то рассеянного внимания, которое она помнила у Елены Васильевны и которое так любила в ее сыне…
И что теперь? Все это оборвать, лишить Аленку всего, что связывало ее с Митей, – его любви, разговоров, музыки? Лере страшно становилось, когда она думала об этом, как будто ей предстояло совершить преступление.
Но думала она об этом постоянно – в своем вечернем одиночестве, или ловя днем сочувственно-осуждающий Розин взгляд, или прислушиваясь утром к Митиным шагам в кабинете…
– Мама! – сказала однажды Аленка, и Лера сразу уловила в ее голосе какую-то незнакомую, совсем не детскую решимость. – Мама, ты хочешь уйти от Мити?
Они сидели вечером у телевизора. Лера ждала, когда Аленка досмотрит «Спокойной ночи, малыши!» и можно будет отправить ее спать; девочка теперь ложилась рано.
Лера вздрогнула, услышав этот вопрос и эти новые интонации в голосе дочки. Так не вязались они с детской передачей, с веселыми голосами Хрюши и Фили на экране! А ей-то казалось, что Аленка увлеченно смотрит мультик…
– Почему ты так думаешь? – спросила она вместо ответа.
– Нет, скажи, ты хочешь уйти? – настаивала Аленка.
Лера поняла, что невозможно уклониться от ответа, когда на нее смотрят эти ясные, широко открытые глаза. Она отвела взгляд.
– Я не знаю, Аленочка, – тихо произнесла Лера. – Я сейчас ничего не хочу. Но мне кажется, Митя этого хочет.
– Он не хочет, – покачала головой Аленка.
– Откуда ты знаешь? – Лера подняла глаза, почувствовав, как сквозь вялое безразличие пробивается в ее душе удивление. – Он тебе говорил об этом?
– Не-ет… – протянула Аленка. – Он не говорил… Но я и так вижу: он не хочет, чтобы мы с тобой от него ушли.
– Чтобы ты ушла – конечно, не хочет… – начала было Лера, но тут же спохватилась: что она обсуждает с шестилетним ребенком! – У взрослых все иногда бывает так сложно, Аленочка…
– А я не хочу! – В голосе Аленки послышались слезы. – Я сама взрослая, но не хочу, чтобы сложно! Я его люблю! А раз ты не знаешь, хочет он или нет, так почему ты его не спросишь?
Лера растерялась. Как было ответить на этот прямой вопрос?