Возраст третьей любви - Берсенева Анна. Страница 22

Вся она была тоненькая, маленькая, но совсем не хрупкая – наоборот, гибкая, как стебель актинидии, и обнимала его всем телом, отдавалась ему вся, как он и хотел.

Это даже в первый раз было так, в первый вечер, когда Юра привел ее к себе после рыбалки и думал, как бы не напугать своим порывом – довольно грубым, он сам это чувствовал. Но она и тогда совсем не испугалась, и тогда отдалась ему безоглядно и мгновенно, чуть не на пороге, он еле успел до дивана с нею дойти.

И даже когда он догадался, что ей становится больно, и попытался приостановить себя, быть хоть немного нежнее, осторожнее, – она, почувствовав эту его попытку, покачала головой быстро и отрицающе, прильнула к нему еще горячее, еще крепче – и он больше не пытался сдерживаться.

И теперь Оля ответила на его желание так, как он ожидал. Даже стон ее, когда он наконец освободился от одежды и упал на нее сверху, вдавил в диван, был такой, как ему хотелось услышать, – ничем не сдерживаемый стон желания. Он и сам застонал, хотя еще только прикоснулся к ней, еще не успел даже развести ее ноги – стройные, довольно длинные для ее маленького роста.

Юра не мог понять: успела ли она привыкнуть, приладиться к нему за неделю, или с самого начала ей было хорошо? Да это было теперь и неважно… Ей было хорошо – он безошибочно чувствовал по ее коротким вскрикам, и по тому, как вся она вдруг натягивалась, словно леска, и по сжимающему биенью вокруг его напрягшейся, погруженной в ее тело плоти… Наверное, действительно привыкла, почувствовала его: Юра оторваться от нее не мог всю эту неделю – к счастью, почти свободную от ночных дежурств. Ночами они не спали совсем, и выдался даже один день, когда оба были свободны, и в этот день они, кажется, тоже не вставали с постели.

На работе Гринев ходил как сомнамбула и думал только о том, как вернется домой, а там будет она, и вся она будет для него… И знал, что Оля тоже ждет сейчас минуты, когда он войдет, и обнимет, и вздрогнет от желания…

Оказывается, она и диван успела раскинуть, пока он раздевался. Задыхаясь, Юра перекатился на спину, посадил Олю на себя. Теперь она раскачивалась над ним, как цветок на гибком стебле, а он чувствовал, что готов до бесконечности оставаться у нее внутри, изнемогая, и чтобы волны наслаждения поднимались и опадали в такт ее движениям…

Он то брал в ладони ее грудь, едва удерживая себя от того, чтобы не сжать изо всех сил, – так мало ему было простого прикосновения к ней – то снова опускал руки на ее колышущиеся бедра.

Иногда, не переставая двигаться на нем, Оля наклонялась к его груди, целовала ее, ласкала языком, потом слегка покусывала его подбородок, приникала к губам… Ее спина при этом как-то особенно выгибалась, и он совсем с ума сходил от ее изгиба под своими ладонями, от движений ее твердого языка, осторожного прикосновения острых и нежных зубов.

«Если бы она вот так губами, зубами сейчас…» – вдруг мелькнуло у него в голове.

Но тут же он почувствовал, что не в силах больше удерживать то, что рвалось у него изнутри. Судорога прошла по его телу – и, ощутив ее, Оля сразу упала ему на грудь, и обнимала его плечи все время, пока их сводила эта сладкая судорога, и коленями сжимала его бедра, словно помогая им приподниматься, вбиваться в нее, внутрь ее, резкими, неудержимыми ударами.

Пот выступил у Юры на лбу крупными каплями; Оля целовала его лоб, губами их собирая. Волна его желания спала – правда, он уже знал, что ненадолго. Но пока его страсть была удовлетворена, и Оля опять делала именно то, чего ему хотелось: была уже не страстна, а нежна с ним, уставшим…

– Милая ты моя, – наконец произнес Юра, обнимая ее, пригибая ее голову к своему плечу; ему всегда было немного стыдно, что он ни слова не может ей сказать в горячечные минуты. – Спасибо, девочка ты моя милая. Я и думать не мог, что так будет с тобой… Такая ты маленькая была, такая смущенная – и вдруг…

Оля приподняла голову от его плеча, заглянула ему в глаза.

– Почему? – спросила она растерянно и почти испуганно. – Почему ты так говоришь, Юра? Ты думаешь, я до тебя с кем-то научилась?

Юра не выдержал и расхохотался над ее словами, а еще больше – над ее испуганным тоном.

– Не думаю, не думаю. – Он ласково, успокаивающе погладил ее по плечу. – Да это и неважно, Оленька.

– Как же неважно? – Оля покачала головой так серьезно, что он снова улыбнулся. – Если мужчина – неважно, а если женщина, то очень даже важно.

– Ну и стол! – наконец вспомнил Юра и сел на диване. – Ну и стол, ну и елка, ну и платье! Я просто остолбенел, когда увидел.

– Правда? – обрадовалась Оля.

Цвет ее смуглого лица не менялся, когда она радовалась или смущалась, но легко было распознать по интонациям: вот сейчас она покраснела, вся зарделась.

– Конечно, правда, – подтвердил он. – Ну-ка, бесстыдница моя, надевай свое платье умопомрачительное и давай с тобой выпьем за Новый год!

Ему было хорошо, легко, ему было почти весело. Он чувствовал благодарность к этой ласковой и страстной девочке – за ее безоглядную преданность и любовь, за то, что с нею наконец исчезло у него ощущение нечистоты, грубости в отношениях с женщинами, которое так мучило его все последние годы.

Оля подхватила свое платье и убежала в ванную. Там зашумела вода, зазвучал ее тоненький голос. Она напевала какую-то веселую песенку, слов которой Юра не смог разобрать, рассеянно к ним прислушиваясь.

– Что это ты пела? – спросил он, когда Оля вернулась. – По-корейски что-нибудь?

– Нет, – ответила она. – По-русски. Про стюардессу.

– Высоцкого? – удивился он.

– Нет, про стюардессу по имени Жанна. «Ангел мой неземной, ты повсюду со мной, стюардесса по имени Жанна», – пропела она тоненьким своим голоском. – А ты разве не слышал эту песню? Ее часто по радио передают.

– Не слышал, ангел мой неземной. – Невозможно было сдержать улыбку при виде этой ее милой серьезности! – Просто не прислушивался, наверное. А по-корейски можешь спеть?

– Не-а… – Сожаление выразилась на ее лице оттого, что она не может исполнить его пустячную просьбу. – У меня бабушка очень много знает корейских песен, а мама уже поменьше, а я и совсем не знаю… Не научилась!

– Ну и ладно, – махнул рукой Юра. – Садись, я сейчас.

Пока он мылся, переодевался в приготовленные для него брюки и свежую рубашку, Оля зажгла свечи на столе.

– И подсвечники еще! – вернувшись, изумился Юра. – Хрустальные, что ли? Необыкновенная ты все-таки девочка…

– Почему? – снова удивилась она.

Удивляясь, она наклоняла к плечу свою маленькую, с блестящими густыми волосами головку и смотрела словно бы снизу. Впрочем, она и так смотрела на него снизу вверх – маленькая, влюбленная. Юра иногда ловил себя на том, что ему неловко встречать этот ее взгляд, полный любви и благоговения. Но тут же накатывала волна нежности к ней, и он забывал неловкость.

Так же, как, подхваченный страстью, забыл первую мысль, мгновенно мелькнувшую тогда, в машине: «Зачем я это делаю?»

– Да, подарок-то! – вспомнил он, уже сев за стол. – Хотел под елочку, но елочки ведь не было еще, когда я уходил. Ну, представь, что я сам Дед Мороз.

Накануне он спросил Олю, что она хочет в подарок, и, неожиданно для него, она ответила, что хочет японскую хлебопечку.

– Зачем это? – поразился Юра.

По правде говоря, он ожидал услышать, что ей ничего не надо, и спросил просто так, на всякий случай.

– Получается очень вкусный хлеб, – объяснила Оля. – Я ела у тети. И есть такая программа, чтобы включить на ночь, а утром будет свежий! Ты же любишь свежий хлеб, а у нас черствый всегда привозят зимой.

– Глупости, Оля, – сказал он тогда. – Куплю я тебе потом эту хлебопечку. Что это за подарок на Новый год? Скажи еще, стиральный порошок.

В итоге всех расспросов Юра чуть вообще не забыл про подарок для нее; в последнюю минуту вспомнил, когда ехал вчера на дежурство. И купил, по его представлениям, первое, что попалось на глаза в ювелирном магазине на улице Ленина: нитку ровного розоватого жемчуга и сережки – крупные жемчужные капли. Впрочем, выбор оказался хоть и поспешным, но удачным. В жемчуге чувствовалось то же чистое очарование, что и в Оле, он как будто специально был для нее предназначен.