Возраст третьей любви - Берсенева Анна. Страница 27

Юрин поезд шел из Нальчика еще только завтра вечером. Он хотел проводить Наташу до города, но она не позволила.

– Глупости какие, Юрочка! – засмеялась она. – До автобуса, и хватит. Ну, проведем еще три часа вместе – какая разница? Все равно с тобой, мое солнышко, и дни летят как минуты.

– Почему ты не дашь хотя бы телефон? – произнес он с отчаянием в голосе.

– Потому что с такого, как ты, станется и в Ленинград ко мне приехать, – спокойно объяснила она. – А мне этого, Юрочка, нельзя. У меня супруг партийный начальник, ему еще карьеру делать. Приходится уважать его потребности, раз он мне обеспечивает непыльную жизнь. И на том спасибо, что сюда без него вырвалась. Он у меня, знаешь, этого не любит – лыжи, горы, – улыбнулась она. – У них там свои развлечения. – И, заметив, как переменилось Юрино лицо, Наташа добавила: – Меньше думай, маленький. Ты мужчина чудесный, притом не только от неопытности, уж я-то в этом понимаю. Подарочек даже сам догадался! – Она крутнула на пальце дешевенькое серебряное колечко, купленное им в поселковом магазине: на дорогое денег не хватило, колечко к тому же оказалось велико, но Наташа была в восторге. – Тебя все женщины будут любить, поверь мне, такие, как ты, не часто встречаются… А ты старайся каждую почувствовать – чего ей хочется, что для нее хорошо. И будешь ты неотразимый, для каждой женщины желанный. Это тебе от меня совет вместо подарочка!

Наташа крепко поцеловала его в губы, подхватила свою сумку, лыжи и легко взлетела по ступенькам в автобус.

«Почему она не сказала, что замужем? – думал Юра, возвращаясь на турбазу. – Как-то все-таки… А может, правильно, что не сказала? – тут же пришло ему в голову. – Я не смог бы, наверное, если б знал…»

Воспоминания о Наташиных губах, обо всем ее стройном, пленительном теле скоро потускнели – к его удивлению, он-то думал, что не забудет этого никогда. Но «подарочек» запомнился: наверное, Юра сам почувствовал правоту своей первой женщины.

Часто или не часто встречаются такие, как он, об этом Юра не думал. Но женщины обращали на него внимание сразу, безошибочно выделяя в любой компании – хотя он, видит Бог, не прилагал для этого никаких особенных усилий.

Он просто чувствовал, в чем состоит желание каждой из них – во всяком случае, каждой из тех, что были для него привлекательны. И их желание сразу передавалось ему, потому что в каждой была своя прелесть, и легкость, и нежность… Много было чувств, которыми сопровождались отношения с женщинами!

А его молодость, свежесть, замеченная Наташей страстность совершенно сводили на нет цинизм, который неизбежно проявился бы в этой повторяемости отношений, будь Юра постарше.

Да и нельзя сказать, что женщин у него было много. И с несколькими одновременно он быть не мог. Бывали романы, всегда почему-то такие же легкие, как тот первый, с Наташей. Они длились какое-то время, а потом угасали сами собою. Юра не стремился связать жизнь ни с одной из тех, для которых он был, по Наташиному пророчеству, желанный. И женщины, наверное, это чувствовали, и постепенно исчезали в отдельной от него жизни, сохраняя к Юре такую же благодарность, какую он сохранил к Наташе…

Красивые женщины привлекали, горячили кровь, но все же занимали Гринева ровно настолько, чтобы не мешать работе, которой отданы были его лучшие силы.

До тех пор, пока не появилась Сона.

В пятницу вечером Гринев уходил домой рано. Конечно, только в эту пятницу: просто совпало так, что не было у него дежурства, не было и особенно тяжелых больных, с которыми пришлось бы задержаться. И он уходил с работы в половине восьмого.

На лестничной площадке восьмого этажа дым стоял сизой стеной: здесь курили и ходячие больные, и врачи, и родственники. Проходя сквозь этот застоявшийся дым, Гринев не сразу заметил, что кто-то сидит на подоконнике. А заметив краем глаза, присмотрелся и остановился.

– Зачем вы здесь сидите, Сона? – спросил он. – Дует из окна.

– Не в палате же мне курить, – резким, вызывающим тоном ответила она.

– А вы разве курите? – удивился Гринев. – Я не замечал.

Курила она, судя по всему, второй или третий раз в жизни: не затягивалась, только в рот набирала дым. Гипс ей недавно сняли, и сигарета была зажата между двумя ее неподвижными красными пальцами.

– Так нельзя курить, – заметил Гринев. – Рак губы наживете.

– Да? – В ее голосе прозвучала насмешка. – Какой вы правильный человек, Юрий Валентинович! А почему вы мне не расскажете, как капля никотина убивает лошадь?

– Я в том смысле, – смутился Юра, – что если уж курите, то лучше затягиваться.

– Спасибо. – Сона замолчала, но видно было, что ей хочется говорить, и все равно что. – Я воспользуюсь вашим советом.

Она затянулась, тут же закашлялась, спрыгнула с подоконника и покачнулась. И тут Гринев заметил, что она пьяна. Конечно, не вусмерть, но выпила достаточно для того, чтобы нетвердо держаться на ногах. Он присмотрелся: в углу подоконника стояла начатая бутылка коньяка.

– Тоже хотите выпить? – перехватив его взгляд, спросила Сона.

– Ну, если вы предложите, – усмехнулся Гринев.

Она была так неумела в своей попытке казаться грубой, бывалой, что сердце у него болезненно дрогнуло. Сона зажала горлышко бутылки между двумя прямыми пальцами, протянула ему. Он взял бутылку, подержал в руке, потом расстегнул куртку и опустил бутылку во внутренний карман.

– Что вы делаете? – возмутилась она. – Почему забираете?

– Я не привык пить с женщинами на вонючей лестнице, – спокойно объяснил Гринев. – Для этого есть другие места.

– Какие, например? – усмехнулась Сона.

– Например, ресторан.

– О-о! – протянула Сона. – Тогда мне долго придется ждать, пока вы вернете мой коньяк!

– Почему же? – Он всматривался в ее лихорадочно и мутно блестящие глаза, в кривящиеся усмешкой, вздрагивающие губы. – Часа полтора, не больше. Пойдемте?

– Куда? – не поняла она.

– Да в ресторан, в ресторан, я же сказал.

И тут Сона вдруг улыбнулась. Юра впервые видел ее улыбку, и она оказалась такой, что сердце у него стремительно заколотилось. Выражение беспечности, которое почему-то почудилось ему в рисунке широко разлетающихся Сониных бровей и которое ни разу не проявилось в реальности, – сразу переменило ее лицо, только что бывшее суровым.

И хотя слова ее были прямо противоположны выражению лица, Юра уже не мог отвести от него взгляда и слышал не слова, а только то, что говорили эти летящие брови, глубокие, удивленные глаза, опушенные мохнатыми ресницами…

– Вы просто циничный человек, Юрий Валентинович, – сказала Сона. – Вам нравится ставить меня в неловкое положение, да? А если я возьму и пойду с вами в ресторан – вот прямо отсюда, в этом халате и тапках, – приятно вам будет? Что вы тогда скажете?

– Я скажу вам спасибо, – вглядываясь в ее лицо, ответил Юра. – И попрошу вас подождать пять минут, пока я найду для вас какую-нибудь одежду. Вы замерзнете в халате и тапках. Подождите меня, пожалуйста!

И, не дожидаясь ее ответа, Юра скрылся за дверью отделения.

– Людочка, – быстро проговорил он, распахивая дверь сестринской, – выручи, а?

– Что случилось, Юрий Валентинович? – испуганно спросила дежурная сестра Люда Быховец.

– Ничего не случилось. Дай на три часа свое платье! И пальто с сапогами тоже.

– Зачем? – изумилась Люда.

– Ну надо, солнышко, надо! Ночью верну.

– Да пожалуйста… – протянула она. – Если надо…

Под Людочкиным нейлоновым халатом завлекательно просвечивало что-то ажурное; едва ли это было платье. Она открыла шкаф, достала вешалку с чем-то вязаным, длинную дубленку.

– А для кого все-таки, Юрий Валентинович? – спросила она.

– Для Соны Туманян, – ответил Гринев. – Я ее заберу на пару часов, вы тут не беспокойтесь.

– А-а, – насмешливо протянула Людочка. – Психотерапией решили заняться, Юрий Валентинович? Успехов вам!

Гринев часто ловил на себе Людочкины неравнодушные взгляды, и, конечно, она приобиделась, узнав, для чего ему так срочно требуется ее платье. Но ему сейчас было не до Людочкиных обид.