Молодость без страховки - Богданова Анна Владимировна. Страница 22

– Не хочу-у! – плакала без слёз «детонька» и вдруг, ни с того ни с сего схватив со стола увесистый сборник «Русских народных сказок», огрела им кузину по голове. – Не тронь моё! – проговорила она назидательно.

– Ты чо выкобениваешься?! – очнувшись, прогремел Кошелев, схватив племянницу мёртвой хваткой за руку.

– Лахудр-р-ра! – чувствуя себя защищённой, выкрикнула Наталья.

– Натуля, не повторяй за папой плохие слова, а то папа кролика не купит, – предупредительно сказал Геня и, обратившись к матери, заорал: – Ты чо её так распустила-то? А? Что из неё вырастет? Быдло вырастет!

– Сам ты быдло! Отпусти девочку! – волнуясь и заливаясь краской, вопила Зинаида Матвеевна. – Пусти сейчас же! Вот так вот! И нечего её трогать! Чего робёнка-то обижаешь? Не позволю! – самозабвенно выпалила она, закрыв собой Арину. – А ты зачем чужую картину порвала?! А?! – грозно спросила она у своей второй внучки, уставившись на неё недобрым взглядом. – Не твоё – и не трогай! А ты, Аришенька, не плачь! Не плачь, моя детонька! – утешала Гаврилова свою любимицу, хоть та и не думала плакать. – И запомни, моё солнышко! Своё никому не давай! Борись за своё-то! Никогда ничего, моё золотко, отдавать нельзя! Коли попало в твои ручонки, то и твоё! Крепко держи! А то вот такие, – и Зинаида Матвеевна красноречиво посмотрела на Наталью, – всё отберут, растопчут и через тебя переступят!

– Ну ты, мать, совсем... – растерялся Геня.

– А что совсем?! Конечно! – напористо сказала Зинаида. – Мать – дура! Мать недалёкая! Мать – тёмная женщина! Конечно! Мы в институтах не учились! – перешла на самобичевание Гаврилова, но тут же озлобленно заявила: – Нечего девочку трогать! Не позволю робёнка обижать! Если б не я, так уж давно бы дитятко-то угробили! – выпалила она, надув щёки от обиды и несправедливости.

– Нет! Ну ты, мать, совсем с катушек съехала! – возмущённо воскликнул любимый сын.

– Это я-то? Я? – вытаращив на первенца свои маленькие узкие глазёнки, поразилась она.

– Ну не я же! Чо ты с Аринкой как со списанной торбой носишься?! Как ты её воспитываешь? Кто из неё получится? – задыхаясь от праведного гнева, кричал Кошелев. – «Моё! Моё!» – передразнил он племянницу. – Расти, расти! Воспитывай! Умирать будешь – она тебе стакан воды не поднесёт! – это уже матери.

– Что ты такое говоришь-то, Генечка?! – шарахнулась от него Гаврилова.

– Что слышишь! Наташка тебе вообще до лампочки! Вот что! – ревниво проговорил он и добавил с сожалением, снова перейдя от злости на почти забытый блатной жаргон: – Паскудишь ты, мать, в натуре! Ой, паскудишь!

– Это почему, Генечка? Почему это я паскудю? – пролепетала Зинаида Матвеевна, глядя на сына невинными глазами и часто моргая. – Уж немолода я, чтобы сразу с двумя внучками сидеть! Не в силах я... – и Гаврилова пустилась в долгие объяснения, почему она посвятила свою жизнь Арине и знать не знает Наташку, но Кошелев, схватив дочь за руку, в ярости отпихнув Аврору, ушёл вон со смертельной обидой в душе.

– Аврор! Вот хоть ты скажи, в чём я не права? А? – спросила мать у дочери.

– Портишь ты её. Воспитываешь мелкую собственницу! Вот в чём не права, – ответила Аврора. Несмотря на то что в данной ситуации речь шла непосредственно о её единственной любимой дочери, героиня наша осталась объективной и беспристрастной – она вообще (если читатель помнит) не терпела несправедливости.

– Здрассте – приехали! Вот так всегда! Хочешь как лучше... – и Зинаида Матвеевна беззвучно захлюпала носом, раскрывая душу любимой внучке. – И всё всем не так! И всё не эдак! Никому не угодишь! У всех характеры! Тоже мне – девочку нашли! Ариш, а вот когда я умирать стану, ты мне стакан воды принесёшь? – спросила она, утерев слёзы и сахарно улыбаясь.

– Не-а! – мотнула головой Ариша.

– Как же так? – Зинаида Матвеевна развела от удивления и беспомощности руки. – Почему?

– А может, тебе и пить-то не захочется! – легкомысленно заметила Арина.

– Ты моё солныско, – преисполнившись умиления, закартавила Зинаида. – Хотесь молёчка с петенюской?

– Хочу! – заявила та, посмотрев на бабку исподлобья тяжёлым, враждебным взглядом.

Странно, но Зинаида Матвеевна, которая больше всего на свете страшилась того, что дочь слишком рано «принесёт ей в подоле», как она сама выражалась, которая уговаривала – да что там уговаривала, умоляла Аврору сделать аборт, отчаянно не желая Арининого появления на свет, полюбила её настолько, что теперь нередко сомневалась в том, что девочку в муках и страданиях рожала не она, Зинаида.

И, несмотря на то что Гаврилова обожала своего сына до головокружения и потемнения в глазах, к его дочери Наталье она не испытывала тех чувств, которые должна была бы испытывать, – всё-таки внучка от драгоценного первенца!..

Быть может, она выливала на Арину всю ту нерастраченную любовь, внимание, нежность и восторг, которые недодала дочери? Быть может, в глубине души, в самом отдалённом уголке подсознания этой недалёкой, жадноватой женщины, которая всю свою жизнь считала чужие деньги, работая кассиром и не испытывая ничего, кроме злости и зависти к служащим, получающим значительно больше, чем она, таилось чувство вины, о котором Зинаида Матвеевна не подозревала даже! Чувство вины перед дочерью, которой она не сумела дать то, что полагается нормальной матери? И вот теперь Гаврилова интуитивно старалась исправить свою ошибку, незаметно для себя портя внучку вседозволенностью и чрезмерным потворством ей во всём.

Надо отдать должное Эмину Ибн Хосе Заде – он, влюбившийся в нашу героиню до беспамятства, целых две недели (!) не показывал виду. Заместитель посла изо всех сил пытался жить так, будто Авроры не существует, будто не работала в посольстве девушка, как две капли воды похожая на его красавицу-жену.

Виду-то он не подавал. Внешне казался совершенно спокойным и уравновешенным. С супругой (Лидией Сергеевной) Ибн Хосе Заде вёл себя так, словно и не произошло в его жизни рокового события, – разве что учтивее стал и предупредительнее. Эмиша (так иногда называла его благоверная), придя с работы, ужинал, потом, по обыкновению, смотрел программу «Время», затем шёл в библиотеку и, забравшись на стремянку, долго, но без свойственных ему удовольствия и упоения выбирал очередную книгу, надевал пижаму, включал ночник и, отвернувшись от супруги, читал всю ночь напролёт. Лидию Сергеевну такое мужнино поведение отнюдь не удивляло и не поражало, поскольку вот уж лет семь, а то и десять, их ночи и вечера протекали именно таким образом.

Только вот что там было на уме у дорогого Эмиши, когда он бездумно листал страницы? Автор уверен на девяносто девять процентов, что, глядя в книгу, Ибн Хосе, как говорится, видел фигу. Он был очень далёк от описываемых там событий – ему стали куда интереснее теперь события собственной жизни. Бессонными ночами заместитель посла тысячи раз то и дело извлекал из памяти, подобно тому, как замученный насморком человек поминутно достаёт носовой платок из кармана, мелкие подробности, штришки, эпизоды, картинки – всё, что хоть как-нибудь касалось Авроры. Он вновь и вновь прокручивал в голове, как на пороге его кабинета появилась она – как чудо, как прекрасный сон, вся будто сплетённая из воздуха. «Привидение, – подумал он тогда, – игра воображения. Или нет. Игра света и тени». Однако спустя несколько минут Ибн Хосе понял, что никакая это не игра света и тени, никакое это не привидение его дорогой первой жены, появившееся в кабинете благодаря его страстному и сильному желанию ещё разочек хоть одним глазом увидеть её живой. Ещё через несколько минут заместителю посла пришла в голову крамольная для мусульманина мысль о реинкарнации: а что, если ненаглядная супруга перевоплотилась спустя много лет в Аврору Владимировну Метёлкину? Только к концу первого рабочего дня новой сотрудницы Эмин Хосе осознал, что жена его давно на небесах, а Аврора – это Аврора. Прекрасная до умопомрачения, отличающаяся той редкой красотой, какой мало кого одаривает матушка-природа, копаясь в предках до бог весть какого колена, накапливая по крупицам всё самое лучшее, что было когда-то в них. Сосредоточив в одной женщине самый чудесный носик, которым когда-либо кто-либо обладал в её родне, самую дивную кожу, роскошные волосы, брови вразлёт, чувственные нежные губы и печальные, будто вечно плачущие, чёрные глаза с поволокой... Натура, как ни парадоксально, в конечном счёте сделала её настолько же прекрасной, насколько несчастной. Но не будем отвлекаться на философствования по поводу взаимосвязи таких противоположных, казалось бы, и даже взаимоисключающих понятий, как красота и жизненные злоключения. Продолжим тему внутренних страданий Эмина Ибн Хосе Заде.