Самая шикарная свадьба - Богданова Анна Владимировна. Страница 3

– Ты в своем уме?! – остолбенела мама. – Наоборот! Я подвизалась подбирать бездомных кошек, держать какое-то время у себя, а потом за ними из фонда раз в две недели в деревню будут присылать машину и отправлять в Германию. Ну, после соответствующей медицинской обработки в ветеринарной клинике. – Последнее предложение прозвучало как довесок.

– А где ты собираешься их держать эти две недели? У тебя у самой их двадцать! – поразилась я.

– Коленька уже начал строить для них домик, – счастливо сказала мама и тут же, спохватившись, воскликнула: – Впрочем, зачем я тебе все это рассказываю?! Вдруг ты решишь написать продолжение, и я там снова буду выглядеть полной идиоткой. Отныне я с тобой не разговариваю!

– У тебя опять кто-то появился! – воскликнула я, чувствуя, что близка к ее разоблачению. Мамаша схватила сумку и направилась в коридор. – И он из этого самого Фонда защиты! Да? – пытливо спросила, заметив, как у мамы забегали глазки; она и сама почувствовала это, отчего вдобавок залилась краской. – Если нет, чего покраснела? – не унималась я.

– Приливы! Вот доживешь до моего возраста, узнаешь! Все! Все! Все!

– Немедленно поезжай домой! – воскликнула я, но она надула щеки в знак того, что больше ни слова не проронит, что впредь будет молчать со мной как рыба, и, повернувшись на каблуках, гордо вышла из квартиры, оставив после себя пустой холодильник, гору грязной посуды и меня – терзаемую сомнениями и догадками: было ли кожное покраснение лица моей родительницы, а также смущенно бегающие глазки признаками климакса или это проявление того, о чем я думаю?

Мои размышления прервал звонок телефона.

– Корытникова, здравствуй, – официальным тоном проговорила Любочка – она все еще дулась на меня. – Перешли мне свою фотографию и придумай пару строк, почему ты пишешь свои романы. До свидания.

– Постой, постой, Любочка! – воскликнула я.

– Что еще? Возникли какие-то вопросы? – сквозь деловой тон проскользнула нотка желчности и язвительности.

– Как я фотографию-то пошлю?

– Корытникова! У тебя что, в компьютере нет ни одного своего снимка? Не морочь мне голову, перешли по электронной почте. Пока.

– Да нет у меня в компьютере никаких фотографий! – возмущенно воскликнула я.

– А-а… Ну тогда привези.

– Любочка, когда? Когда привезти? – радостно пролепетала я.

– Хочешь, сегодня. Хотя нет, давай завтра в двенадцать, и не опаздывай.

– До свидания, Любочка, – ангельским голосом попрощалась я.

«Все еще обижается! Ну что ж, пускай! Вообще, мне кажется, обижаться – это глупо. Так не приобретешь никакого жизненного опыта. Нужно просто делать выводы из складывающихся ситуаций и поступков окружающих. А может, Любочка и сделала для себя определенный вывод и решила не подпускать меня впредь так близко? Хотя нет. Если бы она соблюдала дистанцию, не называла бы меня «Корытникова». Это как-то фамильярно, высокомерно, унизительно даже – явный признак затаившейся обиды. Вот если б она сделала вывод, то называла бы меня Мария Алексеевна – тут и расстояние соблюдается, и все признаки приличия налицо. Ну да ладно, пусть обижается, если ей так нравится чувствовать себя жертвой», – подумала я и занялась поиском своей лучшей фотографии – ведь отныне она будет красоваться на обложках всех моих еще не написанных книг.

Я выгребла из комода альбомы – большие, бархатные, допотопные, напоминающие энциклопедии и словари; маленькие, толстые, глянцевые, словно поэтические сборники плодовитых поэтов; вместе с ними на пол полетели увесистые свертки – там были фотографии, которые не поместились в альбомы. Я уселась на пол среди вороха снимков, и вдруг мне показалось странным, отчего это Любочка сначала сказала приехать сегодня, но потом внезапно переменила свое решение и перенесла все на завтра, на двенадцать часов? Хотя мне же лучше – есть время найти самую хорошую фотографию. Сначала я принялась разглядывать альбомы. До меня еще было далеко – даже моей мамы не было в проекте, не говоря обо мне.

На самой первой странице – большая фотография, сделанная в начале прошлого века: на фоне Новодевичьего монастыря стоит настоящий паровоз с трубой; на паровозе кто где, сидя или стоя, расположились десятков шесть мужиков с бородами, усами и в фуражках, только один среди них без бороды и фуражки – мой прадед, отец Мисс Бесконечности – выделился для потомков. Сидят чинно, лица такие спокойные, будто бы только что в раю побывали и наперед знают, что снова туда попадут; глаза у них совсем другие – умиротворенные, не как сейчас у людей – беспокойные, тревожные, озабоченные чем-то…

Потом пошли бабушкины сестры, братья. Никого не знаю.

О! Мисс Бесконечность в молодости – ей тут всего шестнадцать. В круглой вязаной шапочке, с выбивающимся кудрявым чубом, в платье с заниженной талией и бусами под жемчуг до пупка. Это не ее бусы – она рассказывала, что стащила их у подруги, якобы на время, но я в это не верю.

А здесь бабушка ведет урок в интернате для умственно отсталых детей, где проработала сорок три года, – она склонилась над каким-то мальчиком и тычет ему в тетрадь пальцем; все остальные дети, словно по команде, бессознательно и отрешенно глядят в объектив.

Вот это зрелище! Мисс Бесконечность на море! Она лежит в белом хлопковом лифчике и черных трусах до талии, омываемая волнами – огромная, пышная, похожая на тюленя, которого только что выбросило на берег.

А тут она сидит на высокой бетонной стене в соломенной шляпе; удачно пойманное мгновение – дует сильный ветер, ситцевая юбка поднимается кверху, надувается парашютом, обнажив ее грандиозные, мощные, словно дорические колонны, ляжки.

Наконец-то я! Год и десять месяцев. В клетчатом шерстяном комбинезоне, с разбитым носом, ем картошку из пакетика. В то время у меня было явное ожирение. Покойная бабушка – мать отца (царствие ей небесное!) – была добрейшей женщиной – она сыпала в детскую бутылочку ровно половину сахарного песка, наливала столько же кефира и трясла до образования однородной массы.

– Ефросинья Андреевна, ну зачем вы столько сахара кладете?! – возмущалась мама.

– Ой! Жалко, что ли! Он ведь дешевый! – простодушно говаривала бабушка и продолжала склонять меня к ожирению.

А этот снимок Олимпиада Ефремовна (бабушка Власа и подруга Мисс Бесконечности) случайно заметила на стенде фотомастерской, в качестве рекламы, когда мы (я, моя мама, Власик и Олимпиада) отдыхали двадцать лет назад на море. Она потребовала снять ее и купила за рубль.

На переднем плане стоит какой-то незнакомый мальчишка в вишневых плавках, напоминающий скелет из школьного кабинета анатомии, – руки болтаются, как будто у него нет ни сухожилий, ни мышц – одни только кости, обтянутые кожей. Позади, метрах в десяти от кощея, стоим мы с Власом по колено в воде и, как всегда, ругаемся – на этот раз мы тянем друг у друга большой надувной мяч. На мне надет плавательный круг, но этого кажется мало – нужен еще и мяч. Влас, как обычно, канючит, но я нахожусь в более выгодном положении, потому что как раз с моей стороны пимпочка, через которую надувается мяч, и я тяну за нее. Влас же пытается обхватить предмет желания руками, но руки, впрочем, как и «предмет», мокрые, и ему никак не удается это сделать. В конце концов мяч лопнул, только фотограф не запечатлел такого знаменательного события. Потом мы, по обыкновению, подрались, с прерывистыми всхлипами и тяжело дыша.

Боже мой! Какой все-таки Влас был противный в детстве! У меня время от времени возникало желание придушить его, и если бы кто-то мне сказал тогда, что через двадцать лет я соберусь за него замуж, заодно придушила бы и этого кого-то.

И как раз в тот момент, когда я рассматривала фотографию с перетягиванием мяча, задребезжал телефон.

– Машка! Привет! Как же мне здесь надоело и как хочется быть сейчас рядом с тобой! Я так соскучился, ты не представляешь! – возбужденно кричал в трубку Влас.

– Я тоже соскучилась! Когда ты приедешь?

– Послезавтра. И как только приеду, ты немедленно переселяешься ко мне, мы подаем заявку в загс и отбываем на море. Как тебе мой план?