Внебрачный контракт - Богданова Анна Владимировна. Страница 43

Баба Фрося тоже лежала, не вставая с кровати вот уж как три месяца – с переломанной шейкой бедра. Сара все сетовала да тревожилась, что скоро все-таки огород-то ее «ликвиндируют», и теперь дежурила там и денно и нощно, охраняя его уже не от воров и хулиганов, а скорее от местных властей.

Отец пребывал в очередном запое, дед... Вот что конкретно делал Люба, точно сказать не могу, но на мое бракосочетание он не явился.

Что же касается родственников жениха, то со свекровью до свадьбы я имела возможность лишь поговорить по телефону. Один раз я позвонила жениху сама, чтобы узнать, дома он или нет, и нарвалась на нее.

– Здравствуйте. А Гены нет. Ему что-то передать? Дуня? Хорошо. Если он появится, я ему передам, – монотонно проговорила она старческим голосом и повесила трубку.

Во второй раз до нашего бракосочетания она сама соизволила позвонить:

– Дуня, здравствуйте. Это Карина Васильевна. У нас тут во дворе парня какого-то убили. Я сама не видела, но так говорят. Мне соседка сказала. Я думаю, наверное, это Генку тюкнули, – таким же, что и в первый наш с ней короткий разговор, монотонным голосом проговорила она – ну совсем ничего не выражающим голосом! – Или он, может быть, у вас. – Последняя ее фраза прозвучала как повествовательное предложение.

– Да. Он здесь, у меня. Дать ему трубку?

– Ах, значит, это не его убили. Ну, ладно, до свидания. – Карина Васильевна, как мне показалось, была даже разочарована.

Я никогда не видела свекровь, как, впрочем, и ни разу не была у Дубова в гостях, в его пятикомнатной квартире в центре Москвы. Все восемь лет совместной жизни Карина Васильевна посылала мне в знак внимания на Новый год и на Восьмое марта огромные коробки дешевых конфет, которые с удовольствием уничтожал в мгновение ока ее сын, я тоже в ответ посылала ей то конфеты, то печенье в жестяных красочных банках. А на мой вопрос, почему Геннадий никогда не пригласит меня в гости, он неизменно отвечал:

– У меня там сестра сумасшедшая! Она тебя с лестницы спустит! И грязно очень. – На том обыкновенно разговор и заканчивался, поскольку мне не очень-то хотелось быть спущенной с лестницы и смотреть на грязь в чужой квартире – мне и погрома в своей хватало.

Эту самую сестру что Геннадий, что его хладнокровная и монотонная какая-то мамаша действительно (как я узнала в дальнейшем) боялись как огня. Она заняла в пятикомнатной квартире все боевые позиции и воспринимала своих родственников не иначе, как своих ненавистных заклятых врагов. Всю свою сознательную жизнь истребляла она их, как могла, пытаясь стереть с лица земли. Конкретной на то причины я не знаю, но в отношении Дубова могу с ней целиком и полностью согласиться – острое желание его прикончить возникало периодически и у меня. И поводов к подобным вспышкам гнева с моей стороны было предостаточно. Взять, к примеру, так и недоремонтированную квартиру, в которой Геннадий (шутка ли!) прожил восемь лет. Дошло до того, что я предложила оплатить его работу – он сначала было согласился, однако дело закончилось тем, что законный муж оклеил половину комнаты ядовито-зелеными обоями в узенькую, рябящую полоску, на которые глазу смотреть больно, и запил – исчез на четыре дня. Вернулся с повинной. Я ему:

– Развод!

Он мне:

– Прости меня! Прости! Никогда этого не повторится более!

Я ему:

– Собирай свои вещи и ступай к любимой сестре!

Он на кровать в грязных портках сел, нюни распустил:

– Никому я не нужен! И почему меня все так ненавидят?! Чем я виноват? Тем, что родился?!

Он почти плакал, а сердце мое разрывалось от жалости. Только потом, много лет спустя, я поняла, что он спекулировал на моих чувствах.

Засим он клятвенно пообещал доклеить сумасшедшие зеленые обои, только позже, после очередного заказа, а то за эти дни что-то сильно поиздержался он. Перемирие... Снова затишье перед следующей бурей.

Вскоре после свадьбы баба Фрося настоятельно потребовала показать ей моего супруга:

– Это как же это, Накулечка! Вот помру, и не увижу твою вторую половину!

– Хрося права! Оченно права! – кричала бабка Сара, чудом оказавшаяся дома.

И мне ничего не оставалось, как познакомить мужа со своими родственниками.

Короткий январский день клонился к вечеру, над городом сгущались сумерки, когда я открыла как всегда незапертую дверь первого этажа второго подъезда. Темный узкий коридор с мерзопакостным специфическим запахом сырости, прогнивших тряпок, влажной земли и свалки ударил в нос.

Баба Фрося лежит на кровати, повернув голову к стене. Дед сидит у окна – окно для него вместо телевизора. Странно, не узнал, что ли, меня, или в другую сторону смотрел, когда мы с Дубовым в подъезд заходили? Сара копошится на кухне, как мышь.

– Здравствуй, бабушка! Здравствуй, дедушка! – громко заявила я о себе.

– Ой! Накулечка! – встрепенулась баба Фрося, протянула ко мне жилистую худую руку. – Сядь, сядь вот сюда, рядом!

– Сейчас, пальто сниму...

– Да прямо в пальто садись! Бабка! Иди сюда, шлюха!

– Значить, с мужем приехали, – не то утвердительно, не то вопросительно спросил дед. Он согнул указательный палец и, почесывая им небритый, колючий подбородок, проговорил неопределенно: – Так, так. Так, так.

– Накулечка! Накулечка наша! – Сара выскочила из кухни, пытаясь подпрыгнуть и повиснуть у меня на шее. – Хрося! Хрося! У Накулечки такие же хорошие зубы, как у тебя! – восторженно воскликнула старуха – «Хрося» не без гордости улыбнулась, оголив свой единственный верхний передний резец, и сказала:

– Зато ты беззубая!

– Н-да, – согласилась бабка. – Если б я в пятьдесят лет знала, что так долго проживу, я бы новые вставила. Н-да, мне тогда дохтура бесплатно предлагали. – Сара на мгновенье задумалась, и тут взгляд ее остановился на Дубове. – А это Гена? Оченно приятно. – Она потрясла его за руку. – Я сейчас – в магазин. За бутиличкой, – сказала она и уже вдернула руки в рукава того самого зимнего, кем-то ей подаренного пальто с плешивым норковым воротником, в котором двадцать два года назад она уселась в машину «Скорой помощи» с двумя неподъемными мешками.

– Нет, нет! Мы не пьем! – замахала я руками в знак протеста, вспомнив, как напился на свадьбе Дубов, как это ужасно выглядело (вернее, он выглядел – законченным дураком) и как мне было стыдно за него перед подругой Людкой.

– Нехорошо это! Гостям надо поднести! – упрямо проговорила Сара.

– Пусть идет! – выкрикнула баба Фрося с кровати. – Ну, садитесь, садитесь! Я хочу на зятя посмотреть!

Присев на краешек постели возле нее, я тут же поняла, что у бабки запой – трубы горят, и пьет она уже далеко не первый день. Она уставилась на Дубова, разглядывала его с минуту и неожиданно патетически воскликнула:

– Князь! Ну чисто князь! Царских кровей!

Лицо Дубова расплылось в блаженной улыбке, а мне отчего-то печально стало – такая вдруг тоска навалилась. Только потом поняла я, что глубоко в подсознании бултыхнулось воспоминание о настоящем принце моем, да на поверхность выплыть не смогло, помешало ему, видно, что-то – другие воспоминания, наверное: о детских моих годах, проведенных в этой квартире.

Дверь в маленькую комнату, где когда-то обитали мы с мамой, была закрыта. Кладовка, как и прежде, была завалена всяким хламом, среди которого я заметила голого пупса в розовом чепчике на голове – этот чепец ему моя мама связала, а где брючки с кофточкой затерялись – неизвестно.

В кухне – все тот же кособокий, заваленный грязными тряпками, банками и бутылками стол, колченогая газовая плита, круглый низенький холодильник с вмятинами, будто в него камнями кидались, обшарпанная табуретка, раковина с грудой посуды...

В ванной разбросаны ободранные эмалированные тазы с черными, в «полтинник», дырами, на стиральной (пожелтевшей от времени) машинке (наверное, бабка со свалки приволокла) горой навалено грязное постельное и нательное белье, по которому давно уже плачет та самая свалка неподалеку от Сариного огорода, выдавленные тюбики от мятной и апельсиновой зубной пасты, все те же обглоданные до пластмассы зубные щетки, сохранившиеся со времени моего детства, две огромные и почти пустые бутыли из-под самогона...