Повесть о плуте и монахе - Бояшов Илья Владимирович. Страница 13
Игуменья отвечала:
– Хоть раз выспись с дороги на мягких перинах – то Господом не возбраняется.
И приказала принести ужин. Тому ужину он удивился еще больше:
– Готов я сам пойти в трапезную и отведать того, что сестры отведывают, готов взять лишь воды и хлеба, не надо мне ничего более.
Отвечала игуменья ласково:
– Не обижай, смиренный брат, своих сестер – отведай хоть раз наших кушаний, не против будет Господь, коли полакомишься скоромной пищей и пригубишь нашего вина – доброе мы готовим вино.
И все вздыхала да на него поглядывала.
Монах отведал лишь хлеба и, помолившись, лег на пол в углу. Ночью открылась в келенке потаенная дверь, подкралась игуменья к молодому монаху и зашептала:
– Больно полюбился ты мне, ангелок мой, свели с ума твои глаза! Налила я тебе винца приворотного, посыпала кушанья любовной приправой, будешь крепко меня любить в эту ночку. Обними же скорее – хочется мне жаркой твоей ласки, такую ласку может дать только молодость. Хочется твоего поцелуя – чую, что пожар будет от губ твоих! Впору нам с тобою миловаться на перинах!
Монах, перекрестившись, сказал:
– Впору звонить в колокола! Впору криком кричать о грехе! Где ты, Русь Святая, коли уже пробрался Рогатый в саму обитель и скалится надо мной? Горе! Горе! Угрожала отвергнутая игуменья:
– Позову сестер, укажу на тебя как на великого прелюбодея.
Монах отвечал:
– Господь знает правду, а более мне ничего не надобно.
Заскрежетала она зубами:
– Впервой вижу убогого, отказавшегося от вина да от моей ласки! Не то братия из ближнего монастыря. Те, молодцы, добры на вино и ласки.
Монах твердил:
– Горе! Горе!
И, подхватив суму, поспешил к монастырским воротам. Когда же пробегал мимо других келий, слышал не шепот молитвенный, а страстные вздохи – ходили по ночам к монашкам монахи ближнего монастыря.
Принялся он колотить в ворота. Инокиня, выпуская его, вздохнула:
– Убегаешь от вкусной похлебки, от горячих печей. Отчего задумал покинуть наш беспечальный монастырь?
– Узнал я ваши похлебки и печи, – ответил монах. – А в месте этом давно поселился нечистый, давно уже обитается между вами.
– Отчего же мы его не видели? – засмеялась тогда инокиня.
– Оттого, что надел он монашью одежду, прикрылся кротостью и благочестием.
– Ой, мне бы, монашек, его разглядеть! Сколько живу здесь, ни разу не зрела Рогатого! – всплеснула руками монахиня.
– Каждый день встречаешь его, сестрица, ему кланяешься, у него спрашиваешь благочестивых советов! Вот и к заутрене нынче выйдет во всем облачении!
Добравшись до мужского монастыря, не стал входить в него, а сел возле ворот и не сдвинулся с места. Когда остановились возле богомольцы и спросили:
– Отчего ты, Божий человек, сидишь здесь и не ступаешь к братии в храм обогреться? – ответил:
– Не вижу я храма, а вижу пустыню, где более нет Его!
Богомольцы удивились:
– Что ты говоришь такое? Горят в храме свечи, и идет богослужение, возносят хвалу Христу. Где, как не в монастыре, быть Ему?
Монах утверждал:
– Есть вой ветра в пустыне, есть смех Рогатого!
Богомольцы поспешили к игумену. И вот сам игумен вышел к воротам:
– Не ты ли несешь ересь, смущая паству?
Да еще возле наших стен, на виду у храма Господня?
Монах твердил:
– Нет здесь монастырских стен, не вижу и храма!
– Ты слепой? – спрашивал игумен. Гневно ответил сидящий:
– Не слепые ли меня спрашивают о том? Откуда же видеть вам самим, зряч человек или нет?
А царский сын все скучал возле дворцовых окон.
Желая отвлечь царевича, приказал отец-государь привести во дворец лучших певцов. Распевали наследнику в залах духовные хоры, служили священники, вымаливая у Бога прощения царскому сыну. Возносились песни к самому небу – невозможно было ими не заслушаться. Царевич же сидел грустный.
Упрекнул его государь:
– Дворец твой – несказанной красоты, нет ни у кого из смертных такого дворца. Для твоего увеселения собрал я лучших духовных певцов – ты же им не радуешься, не наслаждаешься божественными голосами.
– Отец мой, – отвечал царевич. – Все бы я отдал за то, чтобы не видеть потолки да стены. Не слышать бы мне ангельские хоры, а наслаждаться тишиной полей да шепотом ветра. Тошно от приносимых лакомств – хочется черного хлебца, подогретого на угольях. Хлебнул бы я и вина, которое пьют простолюдины, поглядел бы на крестьянские пляски… Ах, ничего мне не нужно более. Ходит счастье мимо меня с простой свирелькой – оно за холмами, за лесами. И плакал.
Глава VI
Долго ли, коротко, выпустили плута из тюрьмы. Унося себя прочь от страшного места, Алешка воскликнул:
– Не нашел я Веселии! Поспешу-ка тогда к матушке с батюшкой. Вовсе забыл я о родителях! То-то славно жить с ними. Кормила, поила меня вдоволь матушка. Суров был батюшка, однако, доброе у него сердце!
Готовый на крыльях лететь к отчему дому, пустил в дело молодые ноги. Так по пути приговаривал, сделавшись провидцем:
– Вижу матушку. Вот, как прежде, в подпол полезла на сыновье возвращение, ставит на стол огурчики да нарезает лучка, да подкладывает капустки – такой нежной, хрупкой, что текут мои слюнки!
И еще более припускал:
– Парит, жарит в печи куреночка – много у нас кур во дворе, бывало, хаживало. Чувствую, как хрустят уже на моих зубах нежные косточки. А баранина с подливой, а свиные потроха и перченое сало? Поистине, соскучал я по дому!
По всем городам, деревням в то время стоял плач. Плут же твердил:
– Не слезу более со своей печи.
И, вспоминая вареники да блины с маслом, да студень с хреном и борщи, и приправы, подгонял сам себя.
Навстречу ему, поднимая пыль, двигались уже полки и надрывались запевалы, ехали на конях офицеры. Удивился Алешка:
– Что случилось, православные? Куда спешите, маршируете?
Отвечали ему из солдатских рядов:
– А то не знаешь – началась война с Германией!
И зазывали:
– Что, паря, не поменять ли тебе драную рубаху на ладную шинель, не махнуть ли стоптанные чувалы на добрые солдатские сапоги? Угостим тебя и пшенной кашей – что-то ты, видно, исхудал!
Плут, отшатнувшись, ответил надсмешникам:
– Легче бегать зимой в чем мать родила, чем примеривать ваши подарочки. Легче питаться травой придорожной, чем хлебать из котелка солдатскую кашу. Чур меня и от песен ваших, и от веселья!
И смеялись солдатики:
– А как же Вера, Царь и Отечество? Он им ответил:
– Воля – вот мой Царь! Щи со сметаной – вот моя Вера! Отечество мне есть лежанка!
Солдаты кричали ему из рядов:
– Ну-ка словим тебя да с собой возьмем удобрять германские поля.
И хохотали:
– Мало выйдет из него навозу! Сделали вид, что собираются поймать – прикрикнул на них строгий унтер. Обратившись же к парню, молвил:
– Всякому грибку свой черед. Погоди, соберу колосовики, придет время и грибков осенних!
Ответил на это спешащий:
– Разве собрать грибнику все опята лесные? Чур, чур меня от солдатчины!
– Погоди, паря. Пушки любят солдатское мясо – много им нынче понадобится убоины.
Поклялся Алешка:
– Никто не сгонит меня с лежанки.
Шла навстречу плуту на рысях конница, трепыхались значки на пиках и скакали впереди бравые есаулы.
Задирали плута и конные:
– Не взять ли тебе, детина, в руки шашку? Не надеть ли наши шаровары? Найдется для тебя пика! Много вскоре будет свободных коней для всадничка.
Он отвечал, кланялся:
– Ах, господа казаки, не любитель я конины. Управляться мне впору ложкой, а не казацкой пикой. Ожидает меня с окороком сражение. Грядет бой с домашними колбасами. Атакую я студень с блинами – им покажу свою беспощадность! Прощайте, господа казаки, – отправляюсь на битву с баранами да овцами – вдосталь их у моего отца.