Трепет намерения - Берджесс Энтони. Страница 53

Смягчив тон, он добавил:

— Не волнуйтесь. Будете читать газету, она скроет ваше лицо. К тому же неплохая деталь.

Режиссер достал из кармана пальто сложенную «Таймс», вчерашнюю или даже позавчерашнюю. Сам он ее не читал: следить за новостями не было времени.

— Ладно, — согласился человек. — Спасибо. Он развернул газету и стал изучать первую страницу. Седой электрик поднес к камере покрытый белесой пылью нумератор с «хлопушкой».

— Поехали! — скомандовал режиссер.

— Сцена десятая, дубль первый, — провозгласил ассистент.

— Давай! — сказал звукооператор. «Хлопушка» щелкнула.

— Мотор!

— В барах, похожих на этот, он любил коротать свой досуг [198], — начал похмельный Джон, уставившись честными и смертельно усталыми глазами прямо в камеру. — Он раскладывал свои желтоватые листочки, брал огрызок карандаша и записывал все что слышал: непристойный стишок, скабрезный анекдот или какое-нибудь соленое словцо. Вообще-то у него никогда не было досуга, он постоянно работал. Подобно Автолику [199], он умел захватить врасплох зазевавшихся рыбешек банальности. Возможно, его приверженность к местным словесным отбросам и обветшалой велеречивости объяснялась тем, что этот город ему не был родным, не был ему родным и ни один другой город этой убогой, злобной, но волшебной страны. Он был чужаком, скитальцем, пришедшим сюда позже всех, тайно обжившим перед тем всю Европу — от Гибралтара до Черного моря. Здешняя атмосфера оказалась для него внове. Подмечая острым глазом…

— Таким же, в который ты сейчас получишь, — буркнул подвыпивший бородатый парень, местный певец. — Убогой и злобной, говоришь? И после этого смеешь называть ее волшебной?

— Вырежьте, — сказал режиссер.

— Вот как морду тебе сейчас расквасят! — крикнул парень, отбиваясь от вцепившихся в него рук. — И камеру твою идиотскую, и весь этот хлам! Ишь, заявляются тут иностранцы всякие и страну нашу поносят!

Не обращая на него никакого внимания, техники принялись хладнокровно перенастраивать аппаратуру: свет, тень, угол, уровень. Бородач же, которого уже поволокли к дверям, продолжал сыпать проклятьями. Режиссер обратился к человеку по имени Джон:

— Надо этот убогий и злобный эпизод вырезать, но сохранить. Может, сумеем продать его ирландскому телевидению.

— А мне понравилось. К тому же он прав.

— Меня не интересует, прав он или нет. Меня интересует наш образовательный фильм, будь он трижды неладен! Так, все готовы?!

Имея уже опыт трехдневного пребывания в стране, он добавил:

— И, пожалуйста, прошу не перебивать, пока оператор не закончит.

Но второй дубль был испорчен человеком (на вид — выпускником Тринити-колледжа), сказавшим:

— А что, разве она не убогая и злобная? Как он сказал, так и есть.

— Вырежьте.

Человека, читавшего «Тайме», вдруг так затрясло, что и третий дубль оказался испорченным. Звукооператор воскликнул:

— Шуршание газеты все забивает! Словно солдаты маршируют.

— Вырежьте. — Режиссер подошел к человеку с газетой. — Наверное, приятель, тебе лучше выйти. Ты уж не обижайся. Когда вернешься, тебя будет ждать кружка пива.

Человек вышел. Дьюк-стрит золотилась в лучах осеннего солнца. Он повернул на Доусон-стрит и зашагал на юг, к Стивенз Грин. Итак, они узнали. Или кто-то другой. Недаром везде мерещатся снайперы, недаром все время снятся эти двое — учтивые джентльмены в плащах. Газета была по-прежнему зажата в левой руке. Он снова взглянул на почтовый номер автора объявления. Если бы не сегодняшний случай он бы ничего и не знал. Страх так и оставался бы во сне. Выбора нет — придется отвечать, дальше скрываться не имеет смысла. Но до того как ответить, следует сделать кое-что важное. Он нервно свернул в сторону Беггот-стрит, недалеко от которой оставил свой невзрачный автомобильчик. Сев в него, он вместе со сверкающим автомобильным потоком двинулся на север, по набережной. Кейпел-стрит, Дорсет-стрит, Гардинер-стрит.

В большой комнате было прохладно, как и положено в храме. Вышедшему навстречу высокому человеку он сказал:

— Я тщательно все обдумал и наконец сделал выбор.

— Это очень серьезное решение.

— Я думал и о других путях, как вы советовали. Но этот для меня единственно возможный.

— У вас не должно быть никаких сомнений.

— У меня их нет и никогда не будет. Я могу быть полезен.

— Можете. Что ж, я выполню свое обещание, время пришло. Ждать вам придется недолго

— Спасибо.

Дорога к дому (по крайней мере, так он его называл) была неблизкой. Он ехал вдоль берега, слева лежало море. С одной стороны показался Блэкрок-парк, с другой — Блэкрок-колледж, и он почувствовал, что успокаивается. В гавани (некогда Кингстаун Харбор, теперь Дан-Лаогэр) сверкало солнце. Монкстаун-роуд. Где-то здесь был бар, в котором работал его сосед Ларри, существо, обходившееся без фамилии. Священник. Святое слово, святое дело. Джордж-стрит. Нижняя. Верхняя. Саммерхилл-роуд. Улица Гластьюл. Сандикоув-роуд. А вот и залив Скотсманз, гавань Сандикоув. Одна из башен, построенных Питтом [200] для защиты британской земли. «Скоро галлов парусина выжмет сок из Апельсина!» [201] Ничтожные последствия для такого мощного вторжения. Сморщенный апельсин. Все здесь уменьшается в размерах, приобретает сладость. Но пора возвращаться в горький мир. Он свернул вправо на Альберт-роуд.

Домик был небольшой, ухоженный, недавно покрашенный (из-за соленого морского ветра красить приходилось часто). Над темно-коричневой крышей с криками кружила чайка. Он открыл дверь. Из комнаты мистера Салливана, когда-то служившего в Замке [202], раздавался громкий кашель. В уютном, волглом запахе холла ощущался смутный хлебный привкус. Стоячая вешалка, барометр. На стенах аляповатые картинки: «Святое Сердце» [203], «Пресвятая Дева Мария», «Св. Антоний» [204], «Цветочки» [205]. Их автор каждый вечер спускался в подвал отеля «Ормонд» и среди пышущих жаром труб, напоминавших питонов, корпел над своими агиографическими [206] творениями. Время от времени какой-нибудь уважающий искусство официант приносил ему бутылку пива.

— Миссис Мадден, я дома, — крикнул он. Слово это уже не казалось ему неестественным и вынужденным. Скоро он будет еще в большей степени дома. Миссис Мадден (пышногрудая, с шальными глазами) вышла из кухни, отирая руки о передник.

— Сразу подавать?

— Одну минуту, схожу напишу письмо и тотчас спускаюсь.

— Только не задерживайтесь. Я ставлю на огонь. Она отправилась к своим сковородкам, а он поднялся по лестнице. На стенах вдоль лестницы висело еще несколько религиозных картинок, на этот раз итальянских: смуглый Христос, лишившаяся чувств Мадонна. Фотография покойного папы Иоанна [207]. Он вошел в свою гостиную (она же спальня). Окна ее выходили на парк Данд-ли, на озерцо, по форме напоминавшее ладонь. За парком виднелась Бреффни-роуд, а за ней — море. На стенах вместо картинок висели карты городов. Масштаб был очень мелким, и, чтобы прочесть название улицы, приходилось пользоваться лупой. Все города находились по ту сторону так называемого «железного занавеса».

Что ж, он работал, зарабатывал, но по сути дела — убивал время. За несколько недель, проведенных в Долфине, почти все его деньги растаяли, и пришлось зарабатывать преподаванием иностранных языков в небольшой частной коммерческой школе, отыскавшейся в Бутерстауне. Он экономил на еде, пил дешевое пиво. За все это время у него не было ни одной женщины. Словом, убивал время. Он уселся за маленький столик, достал бумагу, шариковую ручку и написал несколько строк, отвечая на объявление в «Тайме». Поставил дату, но адрес не указал. Он написал: «Я жив. Мне уже почти не страшно. Поместите точно такое же объявление в „Тайме“ ровно через год, к тому времени я совсем перестану бояться. Я сообщу вам свой адрес, и вы сможете прийти». Он подписался. Пусть видят, что подпись настоящая. После обеда он отправится в гавань и убедится, что его письмо действительно оказалось на борту посудины, плывущей в Англию. Вот и пришлось вспомнить старые хитрости. Но скоро они понадобятся для гораздо более интересного дела.