Охота на крыс - Кивинов Андрей Владимирович. Страница 4

А все почему? Потому что не сидел тот же инженер, к примеру, с двадцатилетней девчонкой в кабинете и не выслушивал её рассказов про то, как она своего трехмесячного ребёнка вынесла зимой на балкон в одной распашонке и оставила на морозе. А потом вызвала «скорую», которая констатировала смерть от воспаления лёгких. Что ж вы, мамаша, не уберегли?

А в паузах своего монолога читала мне эта мамаша Есенина: «Ты меня не любишь, не жалеешь…» Мол, нравится ей очень Есенин, аж до «не могу».

И я не вскакивал со стула, как нормальный, благородный, чувствительный человек, и не бил я по морде эту сопливую мамашу за то, что она своё дитя за ненадобностью угробила, а теперь Есениным прикрывается. Сидел я спокойно и слушал.

И даже кивал головой. И только за то, что я её слушаю и киваю, девчоночка эта принесла мне кое-что в своём клювике. Чтобы я смог где-нибудь что-нибудь «перекрыть». Оперативно. Не обязательно КАС, а хотя бы тот же военный магазин, где мамаша эта трудится и куда воровская братия шмотки таскает «палёные», краденые то бишь.

И не сидел благородный и высоконравственный педагог с Витькой-Дуплетом и не слушал, как тот своему приятелю-корешку голову кухонным ножичком отпилил. И не подливал он Витьке самтрестовский коньячок и не смеялся вместе с ним, когда тот вспоминал, как у покойника открылись глаза и кудлатая башка полностью отделилась от тела. А вот я слушал все, подливал и смеялся… И было у меня в голове тогда только одно: «Ты не молчи, Витек, ты давай, журчи, я тебе и коньячок, и сигаретку, потому как если ты замолчишь – все, труба. Выпустит тебя следователь, и пойдёшь ты дальше головы снимать…»

Я это, конечно, не в укор инженерам и учителям. У них своя работа, у меня

– своя. Это я к вопросу о цинизме. О среде обитания, о чутком отношении к гражданам, о жизни, в конце концов. Да хватит, товарищ Ларин, оправдываться. Ты не на товарищеском суде и не на ковре у прокурора. А что есть – то есть. Бес-с-сердечный ты, бес-с-сердечный. Сухарь.

Ну, ладно, время обеда. Я накинул куртку, предупредил дежурного; что пора пожрать и вышел на улицу. Погода не улучшилась – тот же гололёд, та же слякоть. Перепрыгивая через лужи, я направился в столовую. Проглотив дежурный обед, я решил прогуляться до места вчерашних событий. Не то чтобы специально, а так, послушать сплетни, купить свежую газетку, одним словом, разбазарить тридцать минут, оставшихся у меня от обеда.

Никаких следов от вчерашнего происшествия уже не осталось. «Вольво» убрали, асфальт вымыли. Торговцы продуктами и сигаретами пританцовывали на лёгком весеннем ветерке. Мимо меня прошла девушка с крайне тоскливым взором. Ровно через секунду я понял истинную причину её грусти, потому что ноги мои подлетели кверху и я всей массой рухнул на тротуар, поскользнувшись на ещё не оттаявшей лужице. Самое обидное, что при этом мой кулак ударил меня по моему же лицу. Я бы ему этого никогда и ни за что не простил, будь он чужой.

В результате удара моя губа стала медленно, но верно надуваться. Во черт, а! Под скрытыми ухмылками прохожих я поднялся и отряхнулся. Одежда пострадала несильно, так как грохнулся я не в лужу.

Прикрывая распухающую губу, я побрёл дальше. Хороший у меня через полчасика видон будет. Надо что-нибудь пооригинальнее придумать, а то ведь никто не поверит, что я просто упал.

– Кирилл, – донёсся до меня чей-то окрик.

– Привет, Степаныч, – поздоровался я, обернувшись на голос своего знакомого торговца газетами.

– Что не подходишь?

– Извини, не заметил. Тут вот незадача одна, – указал я на губу.

– Что такое?

– Да грохнулся. Гололёд. Здорово распухло?

– Извини, как гласит восточная мудрость, горбун не увидит твоих бородавок, если ты не увидишь его горбов, – засмеялся Степаныч. – Ничего нет.

Степаныч был интересным мужиком. Ему стукнуло уже под пятьдесят, а может и больше, я точно не знаю. В молодости он сидел за политику, имел два высших образования, философский склад ума, небольшую склонность к пьянству и весёлый характер. На свою небольшую пенсию он просуществовать не мог, а поэтому подрабатывал продажей газет у метро, а по весне к лотку с газетами присоединялись ещё и медицинские весы, на которых он за небольшую плату взвешивал всех желающих. Сейчас весы уже стояли на своём обычном месте, значит зима кончилась. Почти народная примета.

– Что-то ты похудел, – заметил он.

– Да, тяжёлая зима, авитаминоз, отсутствие женской ласки и всякое такое прочёс.

– В тебе сейчас семьдесят с половиной, не больше.

– С одеждой?

– Без.

– Здорово! Ты уже на глазок определяешь?

– Конечно. Весы так, для вида. А я наловчился, без них указываю. Никогда не ошибаюсь. Опыт.

– Понятно. Как нога?

– Ничего. Зимой побаливала, а сейчас немного отпустила.

– Мазью-то мажешь моей?

– Да, спасибо. И что ты в милиции делаешь? Шёл бы в кооператив какой медицинский. Кстати, на вот, газеты. Я тебе отобрал, там подчеркнул, что читать, держи.

Степаныч протянул мне пачку старых газет. Он иногда снабжал меня прессой, причём новости зачастую были уже порядком устаревшими. Я не читал отмеченных им статей, но газеты брал, чтобы не обижать пенсионера.

– Там, почитай, и про вас есть. Интересно. Ужас, что творится. Как в гражданскую войну. Стрельба, убийства, грабежи. Куда мы катимся?

Я промолчал. Степаныч мог оседлать своего любимого «конька» и говорить без перерыва часами. Как, впрочем, и другие одинокие люди, которым просто необходимо общение.

– Да, – вздохнул он. – Как-то мы упрощённо живём. Сначала Маркса начитались – мир состоит из богатых, бедных и прибавочной стоимости и, чтобы хорошо жить, надо ликвидировать первое и последнее. Ликвидировали. А теперь поняли, что ошибочка вышла. Крути назад, ликвидируй что-нибудь другое. Лучше второе и третье. Чтобы сразу всем богатыми стать. Вот так. Сразу. Не создавая, а только ликвидируя. Отсюда и все наши беды.

– Не знаю, Степаныч, я не политик.

– Мы все не политики, – снова вздохнул он. – Отсидеться хотим.

– Извини, мне пора.

– Погоди. Знаешь, наверное, пальба здесь вчера была?

– Слышал конечно. Сам выезжал.