Заводной апельсин - Берджесс Энтони. Страница 10

— Ну, так что ты нам хотел рассказать, соколик?

Я презрительно фыркнул и достойно ответил:

— Пошли вы все в задницу, а ты, буй с бугра, первым. Я не скажу ни слова, пока здесь не будет моего адвоката. Я знаю законы не хуже вас, козлы безрогие.

Они опять громко рассмеялись, и старший сказал:

— Ну, что же, ребята. Придется убедить его в том, что он не прав. Знание законов не освобождает от ответственности.

Тут уж они, конечно, вволю потешились надо мной, показав пятый угол. И, наверное, убили бы, не останови их многозвездный инспектор. Затем они дружески предложили мне сесть. Некоторое время мы беседовали, как добрые знакомые. Потом в комнату зашел П. Р. Дельтува, офис которого находился в этом же здании. Он выглядел мизерэбли и с сожалением сказал, увидев меня:

— Итак, это случилось, Алекс-бой, не так ли? Все, как я и предполагал. Бедный, бедный, бедный парень.

Он повернулся к копполам и поприветствовал их:

— Добрый вечер, инспектор. Добрый вечер, сержант. Добрый вечер всем. Конец нашему сотрудничеству. Боже! На кого он похож. Вы только взгляните на него…

— Насилие порождает насилие, — изрек инспектор. — Он оказал сопротивление при аресте.

— Больше я ничего для тебя не могу сделать, — сурово посмотрел на меня Дельтува.

— Может, хотите вмазать этому подонку, сэр? Не стесняйтесь. Мы его с удовольствием подержим. Понимаем, каким он стал для вас разочарованием.

И тут Дельтува сделал вещь, которой я от него никак не ожидал. В высшей степени непедагогичную вещь, скажу я вам. Он подошел ко мне вплотную и с ненавистью плюнул мне в лицо. Потом вытер рот тыльной стороной ладони. Пораженный, я вытащил свой окровавленный платок и принялся утираться, повторяя как заведенный:.

— Спасибо, сэр. Огромное вам спасибо. Вы очень добры, сэр.

Он смерил меня презрительным взглядом, повернулся и, не говоря ни слова, вышел из кутузки.

Копполы протянули мне длиннющий опросник, и я с горечью подумал: «Чтобы вы все провалились, подонки. Если вы называете это Добром, то я рад, что нахожусь на стороне Зла».

— Черт с вами, стинкинг пигс, — с вызовом бросил я им. — Я все вам напишу, а потом можете подтереться своим вонючим протоколом. Я больше не стану ползать перед вами на брюхе. С чего начать-то? С момента выхода из последней исправительной колонии? Валяй, крысенок, да смотри чего-нибудь не пропусти, — обратился я к сидящему за пишущей машинкой испуганному человеку в цивильном, совсем не похожему на забралу.

Тайпист едва поспевал фиксировать мой словесный понос и, когда я кончил, он выглядел так, будто вот-вот свалится со стула.

Выслушав мою исповедь, инспектор заметно подобрел и почти ласково сказал:

— Добро, парень. Сейчас тебя отведут в твой номер-люкс с водопроводом и всеми удобствами. Уведите его, ребята. Протокол он подпишет позже.

В камере были двухъярусные бедзы, но все они оказались занятыми. На одной из них, в верхнем ярусе, громко храпел какой-то пьяный старик. Вид но, туда его забросили копполы, так как забраться наверх он бы не смог даже в трезвом состоянии. Недолго думая, я сбросил его прямо на спящего на полу жирняка с полными штанами и быстро занял его место. Они повозились, не просыпаясь, потом обнялись и мирно захрапели. Я же лежал на отвоеванной вонючей койке, слишком уставший и избитый, чтобы спать. Некоторое время я балансировал на грани полузабытья, то и дело погружаясь в другой, лучший мир. И в этом лучшем мире, о братья, я видел себя на большом лугу, усеянном цветами, на котором пасся козел с лицом человека. Завидев меня, он сел и принялся наигрывать на флейте до боли знакомую мелодию. Над лугом поднялось солнце с суровым лицом Людвига Ивана, старомодным галстуком и живописно развевающимися волосами, и я услышал заключительную часть Девятой симфонии, причем хор безбожно перевирал слова, что, впрочем, допустимо во сне.

Однако мелодия исполнялась безупречно, и я проснулся с этой мыслью спустя две или десять минут или двадцать часов, дней или лет. Точнее сказать не могу, так как часы у меня отобрали. Где-то далеко-далеко внизу стоял один из коппол и больно тыкал меня концом дубинки под ребра, повторяя:

— Давай-давай просыпайся, спящая красавица. Вот теперь тебя ждут настоящие неприятности.

— А? Что? — не понял я, не в силах отделаться от звучащей во мне «Оды к радости».

— Спускайся и все узнаешь, малыш, — сказал он с ноткой сострадания, которая заставила меня стряхнуть остатки сна.

Превозмогая боль во всем теле, я спустился с небес на землю. Дышавший мне в затылок луком и сыром коппола долго вел меня коридорами, пока мы наконец не пришли в довольно опрятный офис, с пишущими машинками на столах и цветами в горшках на стенах и подоконниках. В центре за массивным полированным столом с тремя телефонами сидел какой-то биг чиф, как я понял, комиссар полиции. Он строго уставился в мое заспанное лицо. Наконец я не выдержал и сказал:

— Ну, так и будем стоять? Чего это ради вы подняли меня среди ночи?

— Я даю тебе десять секунд, чтобы стереть наглую ухмылку с физиономии. Потом ты все узнаешь.

— Интересно, какой еще сюрприз вы для меня приготовили? Вам мало того, что меня избили до полусмерти, наплевали в морду, заставили признаться во всех смертных грехах, а потом бросили в вонючую камеру к сумасшедшим преступникам и извращенцам? Какую еще пакость вы для меня приготовили?

— После того, что я тебе скажу, все твои физические муки покажутся пустяком. Отныне и до конца дней тебя будут мучить угрызения совести. И только от Божьей воли зависит, сойдешь ли ты с ума или нет.

И тут, други мои, я догадался, о чем он говорит. Видно, мы с Людвигом переусердствовали, и старуха отбросила копыта и теперь пасет своих кошечек в райских кущах. Конец подкрался незаметно. Уж теперь-то точно они упакуют меня надолго. А ведь мне всего пятнадцать.

Часть II

Что же теперь со мной будет? Неужели все?

Здесь, други мои, начинается самая печальная часть моей истории. Я оказался в Стае 84F (Государственной тюрьме) и из Алекса превратился в номер 6655321. Не стану докучать вам жалостливым рассказом о том, каким ударом оказались мой арест и осуждение для моих бедных предков, особенно для мом, чей единственный сын, услада души, так подвел всех и вся.

Старый веник судья в Суде низшей инстанции произносил гневные спичи. Ему вторили П. Р. Дельтува и копполы, выступавшие в качестве свидетелей. И не было никого, кто бы заступился за меня. Я встал костью в горле нашему истэблишменту, и они очень оперативно упаковали меня с глаз долой, из сердца вон. Через пару недель, пока шло скорое предварительное следствие, мое дело было представлено в Суд высшей инстанции, который, не рассусоливая, вынес свой вердикт: четырнадцать лет тюрьмы.

С того времени прошло два года день в день, и вот я опять перед вами, одетый по последней тюремной моде, то есть в поносного цвета робу с нашитым на груди и спине номером 6655321.

Нет повести печальнее на свете, чем повесть о том, как я жил два года в зоопарке человеческих отбросов, которыми, как и подобает отбросам, наше больное сосайети пыталось удобрить хилое деревце общественной нравственности и морали.

В грязной вонючей камере меня встретили с распростертыми объятиями.

Днем мы горбатились на спичечной фабрике, потом наматывали круги по тюремному двору, а по вечерам какой-то ученый рех засорял нам мозги лекциями о жизни жуков, Млечном Пути или Путешествиях Снежинки. Глядя на него, я почему-то всегда вспоминал другого, похожего на него, нудака, с книжками под мышкой, возвращавшегося из публичной библиотеки зимней ночью… В те славные денечки я чувствовал себя свободным и почти счастливым, и рядом были друганы, а не подлые предатели. Один из них, как я узнал от посетивших меня мазера и фазера, а именно Джоша, был уже мертв. Да, мои хайли респектид бразерс, мертв, как кусок собачьего дерьма на дороге. Это произошло приблизительно через год после того, как меня засунули в клетку и потеряли от нее ключи. После этого известия мое мнение о старом фраере Боге несколько повысилось.