Заводной апельсин - Берджесс Энтони. Страница 17

Я молчал, постепенно приходя в себя.

— Кстати, как ты относишься к нашему курсу лечения? Что, по твоему мнению, мы с тобой делаем?

— Заставляете меня страдать, показывая эти садистские фильмы, — выпалил я. — Подозреваю, что в этом повинны не одни только фильмы. Однако уверен, что перестану болеть, как только вы перестанете мне их показывать.

И тут меня осенило! Как я раньше до этого не дотумкал? Ну, конечно же! Во всем виноваты эти «витаминчики», которые они мне упорно засаживали после каждого фуда.

— Теперь я понял, грязные обманщики! — вскричал я. — Как это подло с вашей стороны проделывать со мной такие бесчеловечные трюки! Ну, уж теперь-то я не попадусь на вашу удочку. Отныне никаких уколов!

— Я ждал, что ты затронешь эту тему, — невозмутимо произнес д-р Бродский. — Давай договоримся раз и навсегда. Мы можем вводить тебе препарат Лудовико разными путями. Скажем, орально в виде таблеток или подмешав его в пищу. Но подкожное введение — самое эффективное. И не противься этому… если хочешь поскорее вылечиться и выйти на свободу. На твоем месте я бы лучше сотрудничал с нами во всем… Две недели и двенадцать лет. Подумай!

— Коварные подонки, — прошептал я еле слышно. — Вы загоняете меня в угол. Черт с вами! Я не против ваших изуверских методов. Только музыку оставьте в покое. Было бы верхом несправедливости, если бы я каждый раз помирал, слушая Людвига Ивана, Генделя и других. Хоть вы и беспринципные сволочи, у которых нет ничего святого, но вот этого я вам никогда не прощу.

Они напряженно раздумывали над моими словами. Эти бронтозавры были непробиваемы. Наконец, д-р Бродский изрек:

— Определить ту единственно верную грань труднее всего. Мир один, и жизнь одна. Даже самые богоугодные деяния порой связаны с насилием. И такие высокие категории, как Любовь, Музыка, не являются исключениями. Взять хотя бы сам либес акт. Придется рискнуть, тут ничего не поделаешь… Ты сделал свой выбор, парень.

Я не совсем понимал все эти премудрости, но поспешил согласиться:

— Можете не продолжать, сэр. — Я решил подпеть ему и посмотреть, что из этого получится. — Вы убедили меня в том, что весь этот дратсинг, жестокость и ультранасилие — страшное преступление против человечества. Я усвоил преподанный вами урок, сэры. Вы открыли мне айзы, и я излечился, слава Богу…

Я упивался своим красноречием, представляя Авраама Линкольна и Мартина Лютера Кинга в одном лице, но мои разглагольствования прервал въедливо-недоверчивый смех д-ра Бродского:

— Тебя послушать — ну ни дать ни взять кающаяся Магдалина, — с издевкой произнес док (и почему они все время сравнивают меня с этой библейской курвой?). — Ты прав: покаяние— это важная морально-этическая категория. Но ты для этого еще не созрел. Позволь уж нам решать, что для тебя лучше… Однако выше голову, парень. Ты на пути к реабилитации и менее чем через две недели превратишься в качественно новую личность. И не через какое-то там абстрактное покаяние, а благодаря последнему достижению медицинской науки.

Он сказал «две недели», но они, о друзья мои и братья, показались мне дольше века. За это время я прошел весь путь человечества от сотворения мира и до его далекого будущего. Клянусь мамой, четырнадцать лет в Стае показались бы санаторием по сравнению с тем, что мне пришлось пережить за эти проклятые фортнайт.

Сюжеты повторялись с убедительным постоянством: изнасилования, пытки, концлагеря, расстрелы и всевозможные экзекуции с повешением, обезглавливанием и обесчлениванием. С каждым днем во мне росло отвращение и желание умереть, чтобы не видеть всего этого. В одно утро я не выдержал и попытался натянуть ноуз моим торчерам. Разбежался и впендюрился башкой в стену. Но и тут они одержали верх, так как я увидел насилие над собой как бы со стороны и тут же начал кидаться съеденными за завтраком стейками.

Еще через два дня я проснулся, как ни странно, без обычной головной боли. С аппетитом заглотил яйца, тосты, густой чай и принялся терпеливо ждать сестру милосердия с ее чертовым шприцем. По моим грубым прикидкам, до окончания двухнедельного срока оставалось не более трех дней. Выдержу! Не сдохну назло всем им!

Шло время, а стерва в халате все не шла и не шла. Вместо нее в палату зашел улыбчивый медмэн и сказал с приятным смайлом:

— Сегодня, дружище, пойдешь самостоятельно.

— Пойду? Это еще куда? — удивился я.

— Куда обычно, — ответил он, забавляясь моим искренним недоумением. — Да, да. Не удивляйся. На сегодняшний сеанс пойдешь сам. Я, конечно, буду тебя сопровождать, но с инвалидными колясками отныне покончено.

— А как же насчет этой гипердерьмовой инъекции?

Я действительно был поражен, так как они придавали огромное значение модификатору Лудовико.

— Эта процедура закончена, — усмехнулся медбрат. — Может быть, ты против? Ах, не против? Ну, смотри… Теперь все зависит только от тебя самого. Правда, на первый раз мы пристегнем тебя к пыточному креслу… На всякий случай… а там посмотрим. Ну, так ты идешь?

Я накинул халат, вдел ноги в мягкие шлепанцы и смело проследовал в обитель маркиза де Сада.

Во время этого сеанса я напряженно прислушивался к собственным ощущениям. С первой же сцены насилия (взвод оголтелых эсэсовцев натуралистически вырезал какую-то польскую семью, зверски насилуя мать и трех ее малолетних дочерей на глазах у распятых отца и братьев) у меня появились обычные симптомы: темные круги перед глазами, тошнота, ужасные спазмы и страшное жжение во рту. Не в силах оторваться от экрана, я тем не менее отчетливо сознавал, что на сей раз все это происходит со мной естественным путем, а не под воздействием стаффа Лудовико. Неужели они инфицировали мне эту гадость на всю оставшуюся жизнь? Скоты! Ублюдки! Фашисты!

От такого открытия я заплакал как литл бэби, но мсдмэны быстро подскочили ко мне и вытерли слезы платками, чтобы, не дай Бог, я не пропустил творящихся на экране зверств.

После ужасного открытия я впал в глубочайшую депрессию. Лежа ночью в кровати, я проклинал свое легкомысленное согласие подвергнуться бесчеловечному эксперименту. Уж лучше бы отволок срок в милой, родной Стае. «Нет, нужно что-то предпринять, пока они совсем не доконали меня. Ведь должен же быть какой-нибудь выход?». Лихорадочно перебирал я в уме возможные варианты побега. У меня не было ничего, что я мог бы использовать в качестве оружия. Они предусмотрительно изъяли все режущие и колющие предметы. Каждое утро меня брил один толстый лысый мэн, но при нем постоянно находились два дюжих брата милосердия, зорко следивших за каждым моим движением. Ногти мои были коротко острижены, чтобы я не мог царапаться (хорошо, что зубы не подпилили!). Но я еще не растерял свои дратцевые навыки и вполне мог бы выключить пару охранников. Наконец в голову мне пришла вроде неплохая идея. Я вылез из бэда, подошел к дор и стартид громко барабанить в нее кулаками, вопя как угорелый: «О, помогите кто-нибудь! Ради Бога! Мне плохо, я умираю. На помощь!» Я чуть не осип, когда, наконец, за дверью послышались чьи-то шаги и ворчливый голос медбрата, который обычно приносил мне фуд.

— Что тут происходит? Что это такое ты еще надумал посреди ночи?

— У-ми-р-а-а-ю! — простонал я. — Страшно колет в боку. Боюсь, что это аппендицит. О-о-о!

Он с опаской вошел в комнату, озадаченно глядя по сторонам. Я же притаился за дверью с твердым намерением не упустить свой шанс. Сделав шаг вперед, я уже поднял «утку», намереваясь врезать ему по затылку, и вдруг живо представил, как он будет корчиться на полу, прежде чем я завершу дело ногами… и тут на меня накатила волна неукротимой боли и безотчетного страха, и меня начало корежить, как припадочного. Шатаясь и издавая рыгательные звуки, я сделал несколько шагов к кровати и рухнул на нее с таким ощущением, будто вот-вот умру.

Мой страж в ночном колпаке и длинной рубашке посмотрел на меня со злорадным любопытством, прекрасно понимая, что со мной происходит, и с издевкой произнес: