Без маски - Корепанов Алексей Яковлевич. Страница 2

– Почему мы еще находимся здесь, а не у Наташи? – поинтересовался я, увлекая Залужную к двери. – По-моему, Наташа уже заждалась!

И по пути к остановке, и во время долгого ожидания на остановке, и в переполненном автобусе, пропахшем сырой одеждой и содрогающемся от простуженного кашля и переругивания пассажиров, Лариса ухитрялась тараторить не переставая, словно неугомонное радио в пустой квартире. Если бы я ее исправно слушал, то усвоил бы целые блоки информации и дезинформации в количестве, достаточном для возведения крупноблочного жилого массива типа этих самых Хуторов. Но я почти не слушал Ларису, занятый своими мыслями, и лишь иногда улавливал знакомые имена. Залужная рассказывала что-то об Ольке, Волкове и Гурьянове.

Это были действующие лица из круга нашего общения. У нас вообще была довольно своеобразная компания совершенно разных людей, не более похожих друг на друга, чем стеклышки в калейдоскопе, но, как те же самые стекляшки, составляющих оригинальный и радующий глаз узор. Судите сами. Бывший учитель Волков, ныне процветающий работник прокатного пункта видеокассет при каком-то там молодежном объединении, которых сейчас развелось как саранчи египетской. Человек думающий, склонный пофилософствовать, хотя и несколько подкошенный нынешней тотальной переоценкой ценностей. Художник Гурьянов, Иероним Босх нашего времени, любитель крепко выпить как в обществе, так и без. Еще один художник, Грига, он же по совместительству переводчик с английского. Личность неопределенная, бородатая, проживающая (кажется, даже без прописки) в предоставленной райисполкомом мастерской в оклеенном газетами полуподвале. Труженица завода бытовых машин Люда Каледина, одинокая и ненавязчивая, но тянущаяся к интеллектуальному общению. Люда приехала к нам в Степоград сравнительно недавно и временно ностальгически рассказывает о милых ее сердцу Тетюшах, оставшихся без нее где-то то ли в Удмуртии, то ли в Башкирии. Экс-балерина Васильева, «Олька» по терминологии Залужной, некогда битая мужем и ушедшая от него. Она время от времени становится свидетельницей полета и посадки на окраинах города разнообразных НЛО; случалось ей присутствовать и при других странных явлениях и именно у нее, по рассказу Залужной, проступила сквозь пол на кухне некая черная жидкость, явный признак полтергейста. Музейный работник Карбаш, умеющий интересно рассказывать и изображать в лицах, но вечно занятый какими-то своими производственными проблемами и потому довольно большая зануда. Еще один представитель славного племени художников, учительница Ира Жантария, натура любопытная, но для меня несколько туманная, поскольку я редко вижу ее в нашей компании (а встречаемся мы нерегулярно, заранее такие встречи не планируя, в разных местах и в разном составе).

Залужная. О ней разговор особый. Кроме работы воспитателем подростковой группы в нашей психбольнице, она еще пишет стихи, философствует похлеще Волкова, экстрасенствует на уровне Джуны, а еще вычисляет будущее на манер Ванги, общается с барабашками и этими самыми микролептонными структурами, образующими неведомое поле после ухода из жизни биологического объекта, как это делает полтавская журналистка Машкина, контактирует с инопланетянами всех мастей и оттенков, буквально заполонившими нашу скромную планету, демонстрирует пресловутое прилипание утюгов к коже и вообще… И вообще, если где-нибудь появляется сообщение о чем-то необычном, идущем вразрез с нашей старой доброй ортодоксальной материалистической наукой, – спустя некоторое время такое же необычное, по рассказам Ларисы, происходит и с ней. Не человек, а средоточие самых разнообразных чудес.

И, наконец, я. Теперь уже одинокий, бывший широкопрофильный корреспондент заводской многотиражки, а ныне сотрудник областного издания, не имеющий, не пребывавший и не участвовавший. Но склонный считать себя писателем-фантастом. Конечно, не уровня Роджера Желязны, но, хочется верить, и не уровня этого Александра Константинова.

На Хуторах мне еще не приходилось бывать и, следуя сквозь грязь за целеустремленной Ларисой, я сделал вывод, что думал об этом отдаленном районе несколько абстрактно и слишком хорошо. Как о крупнейшем достижении в решении жилищной проблемы. Еще совсем недавно здесь лежал чуть ли не самый плодородный в мире чернозем – но кто-то где-то когда-то утвердил очередной генеральный план развития Степограда – и чернозем сняли бульдозерами и куда-то увезли (может быть, отправили на экспорт за валюту?), и бывшие поля превращались в котлованы, и с грохотом вгонялись в землю сваи, и разбегалась, разлеталась и расползалась местная живность, и двинулась в степь армада подъемных кранов, этих железных зверей нашего века.

Вот так и поднялись в бывшей степи однообразные многоэтажные здания, сбившись в унылое стадо, застывшее среди всякого строительного мусора, открытых канализационных люков и коммуникационных траншей, небрежно забросанных землей, просевшей после первого же дождя. Хутора были обычным «спальным» микрорайоном, и каждое утро несколько тысяч человек, ругаясь и проклиная советскую власть, отправлялись отсюда в город на работу, и каждый вечер, продолжая ругаться и проклиная советскую власть, возвращались в свои квартиры. Основания для проклятий были, потому что на Хуторах царило абсолютное бездорожье. В этом я убеждался все больше и больше, пробираясь в дебри многоэтажек и уже не выискивая в полумраке, где посуше, потому что посуше не было нигде. Мир был очень сырым, мир был переполнен грязью, и в этом мире приуныла и умолкла даже неугомонная Лариса, лишь время от времени издавая невнятные восклицания. Я, чтобы не очень расстраиваться от соприкосновения с действительностью, пытался сосредоточиться на мыслях о теплой и сухой квартире неведомой мне Наташи, где ждет нас книга известного фантаста, и отбрасывал, как несвоевременные, мысли о предстоящем обратном пути.

Вокруг светились многочисленные окна, словно какой-то великан развесил в ночи разноцветные гирлянды. И вновь, как не раз уже, вспомнились мне строки давнего моего неудачного рассказа, написанного четыре тысячи вечеров назад, тысячу отпечатанных на моей серенькой «Любаве» страниц назад, двадцать тысяч нужных и ненужных встреч назад. Вот они, примерно: «Известным он решил стать после того, как ехал однажды на электричке из Москвы в аэропорт, возвращаясь из командировки. Уже стемнело, за мутным стеклом вагона проплывали гигантские коробки новых домов и светились тысячи окон. И вдруг его ошеломила отчетливая, горькая и пронзительная мысль: он затерян в огромном мире. Никто из людей, живущих за этими тысячами окон, не знает и никогда не узнает, что есть на свете некий человек, который едет сейчас в полупустом вагоне пригородного поезда и скоро улетит туда, где никто, кроме горстки сослуживцев и соседей по лестничной площадке, тоже его не знает.

«Что значит мое имя для миллионов людей? – думал он, как завороженный глядя на вереницы окон. – Мое имя для этих миллионов – ничего не значащий звук».

И ему стало на мгновение неуютно и страшно. Потом он начал читать захваченный в дорогу журнал, и эта острая и горькая мысль растворилась, затихла в глубине. Но не надолго…»

– С-собаки! Гегеля на них не найдется! – с чувством произнесла Лариса, возвращая меня к действительности.

Мы брели мимо мусорных баков, обломков плит и куч земли. Кое-где под балконами стояли самодельные скамейки, и на скамейках, и на бортиках детских песочниц, призванных символизировать здешнее счастливое детство, и на обрезках каких-то труб группками сидели подростки в куртках и спортивных шапочках – сидели как-то тихо и обреченно, словно и не надеясь на то, что когда-нибудь ударят морозы и ляжет поверх грязи чистый-чистый снег, и великодушная природа скрасит неприглядность творения рук человеческих.

– Дурдо-ом, – утомленно и протяжно выдохнула Лариса. – Похлеще нашей психушки. Я у Наташки месяца полтора назад была, так ведь сухо же было! Знала бы – хрен бы поперлась!