Множатся тени - Корепанов Алексей Яковлевич. Страница 2

И в таком спокойствии прокатились мельканием дней еще семь или восемь лет.

Хотя спокойствие было обманчивым. Он изо всех сил старался удержать это спокойствие, он больше не ходил на кладбища и поворачивал назад, едва заслышав звуки траурной музыки. Он боялся наткнуться на очередное совпадение.

Обычным незапоминающимся днем он ехал куда-то в переполненном троллейбусе, стиснутый со всех сторон на задней площадке, насыщенной запахами пота, духов и табачного перегара. В глубине салона визгливо ругались, а за его спиной вполголоса звучал юношеский басок: «Ну давай все-таки пойдем завтра, ведь воскресенье же. Ну не хочешь на пляж, давай поедем к плотине, а? Погодка-то клевая, а?»

Он усмехнулся про себя, выслушав речь современного Цицерона. «Нет, никуда я завтра не поеду, – ответила собеседница. – Завтра у меня особенный день. Созвонимся в понедельник. Вы сейчас не выходите?» Он понял, что вопрос адресован ему, отрицательно качнул головой и произнес традиционную «троллейбусную» фразу: «Я вас выпущу».

Троллейбус затормозил, водитель раздраженным микрофонным голосом провозгласил тоже обычное: «Не держите двери!» – двери раскрылись и распаренный народ посыпался из чрева троллейбуса, словно из чрева библейского кита. Он тоже вышел, чтобы пропустить напирающих сзади, и повернулся лицом к троллейбусным дверям, готовый вновь погрузиться в чрево и продолжить поездку. Следом за ним легко соскочила со ступенек девушка в джинсах, с черной сумочкой в руке.

Он очнулся, только когда его обругали и оттолкнули от дверей. В духоте июньского дня повеяло холодом, и у него замерзло сердце. Трижды умершая вновь была жива.

Он, как во сне, не чувствуя собственного тела, пробирался среди прохожих, следуя за той, что покоилась в безнадежной глубине могил трех кладбищ в двух городах и одной деревушке. А может быть – тридцати трех? А может быть – шестисот шестидесяти шести?.. Не спеша, шла она под каштанами, вдавливая каблучки в размягченный солнцем асфальт, и не было в ней ничего странного, ничего НЕЗДЕШНЕГО, ничего, говорящего о ее причастности к чему-то необъяснимому... Обычная девчонка, легко несущая на округлых плечах необременительный груз своих восемнадцати или девятнадцати лет.

Он обогнал ее на негнущихся ногах, повернулся, преграждая дорогу. Он не знал, что сказать, но просто не мог позволить ей уйти. («Чтобы затеряться среди фотографий?» – проползла ледяная мысль). Девушка остановилась, насмешливо прищурила черные глаза. Улица была солнечной и людной, совсем рядом, в скверике под ивами, гоготали подростки, и девушке было совсем не страшно. «Что, дяденька, спутали с собственной дочкой?» Она рассмеялась, довольная тем, как остроумно отшила пожилого, лет сорока, искателя развлечений, обогнула его и, помахивая сумочкой, направилась дальше.

Она так ни разу и не оглянулась, и исчезла в подъезде большого дома. Она исчезла – а он уронил свое тело на скамейку у подъезда и застыл, скованный холодом. Мысль о совпадениях больше не успокаивала. Слишком много получалось совпадений.

«Особенный день», – сказал она. Что это значит? «У меня завтра особенный день». Но не искать же ее по всему подъезду, трезвоня в каждую квартиру... Даже если найдет – ЧТО он скажет ей?

Июньское солнце заливало двор, бегали дети, играли в домино пенсионеры, а ему было страшно.

Вечером он долго смотрел телевизор, потом лег и уснул, и ему снились кошмарные сны. Он просыпался, обливаясь потом, переводил дух, выныривая из кошмара, и вновь погружался в кошмар.

Два дня он просто заставлял себя заниматься разными делами, а на третий не выдержал и направился к ее дому. Он решил во что бы то ни стало поговорить с ней. О чем угодно. Вдруг да и мелькнет какой-нибудь тайный знак?..

День вновь был погожим, солнце трудилось, не жалея сил, спокойная голубизна небес стремилась умиротворить взбудораженные чувства – но не было спокойствия в его душе. День был всего лишь довеском к господствующей в мире жуткой ночи, победить которую не мог даже солнечный свет, а голубые небеса были не более чем подкладкой все той же холодной всеобъемлющей тьмы. Сердце колотилось так неистово, словно хотело отстучать до конца и навсегда замереть, и трудно было дышать. Лица прохожих искажались, превращались в расплывчатые бледные пятна, и все вокруг, наполнившись вдруг роковым смыслом, покачиваясь и дрожа, скользило к краю пропасти.

Потом все стало отчетливым и ярким. Чересчур отчетливым и чересчур ярким. Люди у подъезда. Венки и крышка гроба под окнами дома. Гроб на табуретках. Застывшее молодое лицо, обрамленное черными волнистыми волосами. И вновь – большой фотопортрет. Еще не видя всего этого, еще не дойдя до поворота во двор, он предчувствовал уже, что так все и будет: венки; гроб; умершая вновь девушка. И когда предчувствие подтвердилось, он окончательно убедился, что все это неспроста, что ни при чем здесь мелкие случайные случайности – размеренная поступь целенаправленного действия сквозила в этих разбросанных во времени событиях. Он, наконец, с содроганием признал это – и что-то словно лопнуло там, внутри, в глубине, в той неописуемой неопределенности, где, возможно, и таится душа.

Он отрешенно ходил за спинами толпившихся у гроба людей, сердце изнемогало от холода и пустоты, а вокруг вновь, как когда-то, шелестели слова: «Скоропостижно, в субботу вечером... Ничем не болела... Еще в пятницу сидела тут, на скамейке, с мальчишками... С отцом плохо, увезли...» И бился, бился в бетонные стены многоэтажек плач женщины в черном платке, сидящей у гроба.

«Особенный день», – сказала она. И не дожила до этого дня. Скоропостижно умерла накануне.

Он был почти уверен в правильности своего предположения, к которому, оказывается, пришел давным-давно, только боялся признаться себе в этом. Ныло, ныло сердце...

Когда отзвучала печальная музыка, он вместе с другими сел в автобус и поехал на кладбище. Стоял у могилы, смотрел на гроб. Все уехали назад, а он остался там, у земляного холмика, окруженного венками и покрытого увядшими уже цветами. Сидел неподалеку, в редкой тени тополя, и смотрел в пустоту невидящими глазами. Потом бесцельно бродил между оградами, обелисками, плитами, памятниками и крестами, словно решил навсегда остаться среди этой тишины.

Под вечер он вытащил из-под куста давно примеченную лопату и направился к свежему холмику.

Действовал быстро, с яростью, стиснув зубы, не глядя по сторонам, не обращая внимания на испачканные землей брюки и промокшую от пота рубашку. Тяжело дышал, отплевывался от пыли, но продолжал размеренно и целеустремленно разрывать могилу. Думать он ни о чем себе не позволял, он превратился в обыкновенный копающий механизм наподобие экскаватора. И лишь когда лезвие лопаты со стуком наткнулось на деревянную преграду, вздрогнул и обессиленно привалился к стенке могилы.

Но только на несколько секунд. Вновь с ожесточением принялся за работу и, не колеблясь ни мгновения, попытался поддеть лопатой крышку гроба. С третьей или четвертой попытки это ему удалось. Крышка приподнялась, держась на гвоздях, он схватил ее и, напрягшись, отвалил в сторону.

Ноги его обмякли и он сел на не успевшую еще спрессоваться землю, хотя увидел именно то, что и ожидал увидеть.

Гроб был пуст. Тело умершей исчезло.

Небо уже начало темнеть, и маячили в нем первые нетерпеливые звезды, не испугавшиеся догорающего заката, когда он расставил помятые венки вокруг вновь насыпанного им холма. Отнес на место лопату, долго умывался и чистился у колонки рядом с кладбищенской конторой, хмуро глядя на захлебывающегося лаем пса, рвущегося с цепи. Подставил голову под холодную струю, выпрямился и медленно пошел к воротам, машинально вытирая лицо мокрым рукавом.

Однажды в детстве, в пионерском лагере, он получил на утренней линейке солнечный удар. Все тогда поплыло перед глазами, он погрузился в темноту, а очнувшись в тени, в беседке, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Сейчас он испытывал похожее состояние, и хотя ноги двигались, но движение это происходило без его участия, как бы само по себе. Он не знал, куда обратиться со своим страшным открытием: в исполком? в милицию? в газету? в Божий храм?.. Все мышцы болели, а голова была словно переполнена той самой еще не успевшей спрессоваться рыхлой землей. Этот тяжелый запах земли пропитал его, въелся в кожу, в волосы, мешал дышать...