Охотники неземные - Корепанов Алексей Яковлевич. Страница 5
Это были дни… Он даже попытался написать о Юдифи. Ночь, настольная лампа, перестук часов, и не хочется спать, и потом никак не можешь заснуть, все глядишь в темноту, а мысли там, там…
Писал он неуклюже и сумбурно, потому что писать не умел и последним опытом в прозе было для него абитуриентское сочинение об изображении Львом Николаевичем Толстым «дубины народной войны» в знаменитом романе. В его повествовании о Юдифи вдова Манассиева сходила с картины и превращалась в приемщицу быткомбината, и бродила с мечом по ночному городу, удивляя случайных прохожих, и тосковала по родной Ветилуе, погруженной на дно времен, и вела беседы с настоящим Марсианским Сфинксом, обнаруженным автоматическими межпланетными станциями землян, и совершала полное приключений удивительное путешествие к звезде с красивейшим именем Альфард, что по-арабски значит – «Одинокая»… Юдифь отправилась именно к этой звезде, потому что имя звезды очень подходило к судьбе библейской героини, так и не вышедшей больше замуж и умершей там, в тех загоризонтных временах, прожив целых сто пять лет. Среди черных ущелий астероида Стереоскопия, испугавшего Юдифь своим непонятным названием, она встретила собственное Зеркальное Отражение, явившееся из той далекой и недосягаемой Ветилуи, что находится за зеркалом, и долго говорила с ним…
И везде и всюду эту удивительную молодую женщину, сочетающую бесконечную женственность с достойным преклонения мужеством, эту ожившую картину великого мастера сопровождал некий задумчивый Молчаливый Рыцарь, готовый на все ради нее и превратившийся в подобие тени героини этого странного повествования. Молчаливый Рыцарь, конечно же, и был автором нескладной фантасмагории или, вернее, автор и был Молчаливым Рыцарем…
Ни один писатель, пусть даже совсем плохой с любых точек зрения, не может прожить без читателя. Ему мало читателя в собственном лице. Он, Кузьмин, не был исключением, поэтому попросил Художника прочитать рукопись. Художник прочитал и вернул, воздержавшись от комментариев. Впрочем, Кузьмину и не нужны были комментарии. Ему нужен был читатель – и он его получил.
По выходным он любил бывать у Художника. Художник снимал комнату в квартире, хозяева которой уехали куда-то – то ли на заработки в другие города и веси, то ли вообще за пределы. Художник включал негромкую музыку, садился на табурет у окна, где побольше света, и рисовал на подручном материале или что-то писал на клочках бумаги, а Кузьмин читал на диване или просто смотрел, как Художник работает, или они беседовали о том о сем, возможно, и не претендуя на открытие новых вселенских истин, но и не опускаясь до обсуждения цен на картошку…
Нет, нет… Хватит воспоминаний!
Вот, вот, приближается, надвигается, нависает главное событие, поворотное… Нет… Хватит воспоминаний…
«Не хочу…»
Дрогнул ровный свет, замигал, и послышалось – далекий-далекий шум, словно ветер в вершинах деревьев.
«Боишься? В зеркало заглянуть боишься? Я помогу тебе…»
«Нет, не на…»
И опять, как когда-то – ворвалось, ошеломило, увлекло, и не понять, где сон, где реальность, где воспоминания… Стоп – остановка вращения.
Исчез ровный свет – и он стоял перед дверью и звонил, звонил. Звонки одиноко звучали в квартире по ту сторону двери, как они звучат, когда – никого. Он наклонился и вынул ключ из-под резинового коврика.
Он действительно был там, в том двадцатилетней давности июньском дне, упрятанном в подземелье одинокой башни. Он был там…
Пыльное трюмо в прихожей, налево – запертая дверь в комнату с вещами хозяев, прямо – открытая дверь в комнату Художника. И у стены на полу стоит…
Он прислонился плечом к дверному косяку, он опять, как когда-то, – плечом к дверному косяку…
На картине полыхал рассвет. Огненно-желтые полосы трепетали над горизонтом, над голубой равниной (голубой равниной!..), а выше громоздилось сероватое заспанное небо (да, да, именно – ЗАСПАННОЕ небо!..) Голубая равнина могла быть морем, а могла – пустыней. Или просто голубым туманом над пустотой. Трудно определить… Если вглядеться… нет – слишком робкое ТАМ утро.
Смотри, смотри, вспоминай, изранься, оцепеней…
Ближе к переднему плану, прямо из голубизны – мощный фиолетовый ствол (корявые голые ветви…), а рядом, едва проступая – былинка не былинка, росток не росток… Что-то нежное, бледно-розовое… Низкая черная ограда… И – …
Рассеялась пелена. Юдифь… Нет, копия… Нет, женщина с лицом Юдифи, и каштановыми гладкими волосами Юдифи, и с нежными округлыми плечами Юдифи, и с мечом, зажатым в руке, и взгляд почти… Только вместо платья – что-то белое и просторное, и босая нога попирает нечто темное на голубой траве… То ли шлем космонавта, то ли… рыцаря?
Что это? В бесформенной голубизне – неясные контуры… Колышутся, складываются во что-то… Сонный Марсианский Сфинкс!
Что это? В сером небе – проблеск… Знакомое… Звезда Альфард… Одинокая…
Защемило… Сесть у окна, и чтобы вечерело, и чтобы – теплый дождь с шорохом – по листве тополей, и чтобы воздух… и вокруг никого, совсем никого – и тогда можно смыть с души наносное, мешающее…
Он стоял, и дверной косяк помогал ему стоять, и странная Юдифь в белом одеянии смотрела на шлем Молчаливого Рыцаря, и в просвете серого неба задумалась своей непостижимой звездной думой печальная и прекрасная звезда Альфард. Юдифь смотрела на шлем… с любовью… С любовью и печалью, потому что все вокруг тонуло в голубизне, и не стоял рядом под огненными воспаленными полосами рассвета ее вечный преданный и молчаливый спутник, сопровождавший ее сквозь все земные и небесные сферы…
Господи, да ведь вот же он! Рядом… Напротив… Плечом – в дверной косяк. Только поднять голову, только поднять голову, только поднять… и посмотреть… Ну что стоит посмотреть – и увидеть?
«Тонкой музыки не хватает нашим желаниям»… (Он помнил Артюра Рембо, он когда-то помнил удивительного юношу Артюра Рембо – неужели? Он?..) Возможно. Возможно… И все-таки – никаких других желаний, и разве могут быть другие желания? – только бы подняла голову и посмотрела – и увидела… И тогда – осторожно взять ее за руку, и вывести из голубой бесконечности – и мировые часы торжественным хрустальным звоном… Всем подзвездным и зазвездным мирам! Первое – мгновение – счастливых – миллионолетий…
Ахнул орудийный выстрел – там, внизу… Дверь подъезда. Очнулся. Очнулся – и в ванную – голову под кран. X-холодно… Пронзительно в висках. (Тогда? Двадцать… Сейчас?) Что шипит в трубах – время? Утекает вместе с водой и томится в коллекторах и отстойниках, и суждено отструиться – навсегда. Сколько, сколько его утекло? Полчаса? Или – столетие?..
Назад, в комнату. Все на месте, все, конечно, на месте. Все, как прежде: набирающий силу рассвет, голубая глыба Марсианского Сфинкса, утонувшая в голубой беспредельности, фиолетовый ствол и розовая былинка, и невысокая черная ограда в арабесках, и темный шлем в голубой траве… Только звезду Альфард – облака. И длинный меч воткнут в землю у огра… Меч?
Бросило в жар. Пустота. Там, где Юдифь – пустота. Вместо… Не голубая беспредельность, и не какой-нибудь перламутровый туман, и не серый или ультрамариновый фон, а так – пустота да и все, самая обыкновенная, пустая… Точно по контурам.
Голову медленно… влево… вправо… Только спокойно, Боже, только спокойно! Войди, войди, осмотри…
Глубже, глубже вдох – и выдох. В закутке между шкафом и… – в кресле. Вопросительная полуулыбка – смотрит. Смотрит! На него!
Что, что – в ушах? За окном? Здесь? Хрустальный звон – мировые часы. Обессиленно – к дивану напротив. Она молча провожала взглядом. Сесть… И – молчание.
Птица Феникс оказалась реальностью, и ожила, восстала из пепла, и прилетела. Напряглась, натужилась сельва – и исторгла в мир Кетцалькоатля. Всколыхнулись воды реки Ховары и пронесся буйный ветер с севера, и разрослось великое облако, и полыхнул клубящийся огонь, и нездешнее сияние ослепило потрясенного пророка. В плеске океанских вод поднялась из холодных пучин Атлантида, и восстал под изумленным небом храм Посейдона, оплетенный бурыми водорослями, занесенный илом – и горело под солнцем золото и серебро, и стояли, действительно стояли вокруг храма (прав Платон!) золотые изображения жен и всех тех, кто произошел от десяти царей, и стены акрополя, покрытые орихалком, испускали огнистое блистание. Заструилась прозрачная голубизна в марсианских каналах, и отразилось в ней неземное лицо Аэлиты и улла в нежных руках. Раскололись небеса и омрачилось солнце, растрескались горы и всполошились ветры – Арджуна пустил в ход свое дивное оружие пашупати. И задрожала земля под поступью коня богатыря Святогора. И ожила Юдифь («Господи… Укрепи меня в этот день…»), и отдала служанке голову Олоферна, и покинули они шатер, словно для молитвы, и под разгоравшимися полосами рассвета вернулись в Ветилую. И ожила Юдифь…