Ночь полководца - Березко Георгий Сергеевич. Страница 12

— То есть не совсем объяснился, но дал понять, — прошептала Голикова; глаза ее в полутьме казались огромными.

— Как это дал понять?

— По-всякому… Сказал, что у него голова кружится, когда я рядом стою. Потом про руки мои говорил, про волосы.

— Ну, а ты что? — спросила Маша заинтересованно.

— Он меня обнять хотел, я по рукам ударила, — радостно сказала Голикова.

— И все?

— Потом он меня обнял… Мы в сенях стояли… Там темно… Ну, и поцеловал… Потом я вывернулась и убежала.

— Пошляк он, твой Громов, — проговорила Маша, так как ей действительно не понравилось то, что произошло с Голиковой: это не отвечало ее собственным смутным ожиданиям, и девушка была обижена не столько за подругу, сколько за самое себя.

Голикова помолчала, не понимая, почему событие, доставившее ей столько удовольствия, не обрадовало самых близких ей людей.

— Отчего же пошляк, если я ему нравлюсь? — выговорила, наконец, она.

— Стыдно об этом думать сейчас, — сказала Маша, испытывая даже некоторое мстительное удовлетворение от того, что говорит это подруге, опередившей ее своим рассказом.

— Ты что, з-замуж собираешься за него? — спросила Аня, приблизив к Голиковой лицо с удивленно взлетевшими бровями.

— Нет… не собираюсь, — вяло ответила Клава.

— А к-как же ты думаешь? Т… т… — Аня разволновалась и умолкла, пережидая, когда сможет снова заговорить. — Т… так просто…

— Никогда, — устрашившись, сказала Голикова.

— Выбрось все это из головы, Клавка, — зашептала Маша. — Мы не для романов сюда приехали… Кончится война — тогда, пожалуйста, целуйтесь.

Опустив голову, Клава потыкала пальцем в одеяло.

— Легко вам говорить, девушки, — сказала она покорным голосом. — Если б к вам так приставали…

— Почему ты думаешь, что не пристают? — спросила, не удержавшись, Маша.

Голикова быстро наклонилась и крепко стиснула ее руку выше локтя.

— Кто? — выдохнула она.

— Не хотела я вам говорить… — сказала Маша, не чувствуя уже особенного желания быть откровенной.

— Я вам все рассказываю, а ты секретничаешь, — возмутилась Клава.

— Если проболтаетесь — убью! — «предупредила Маша.

— Ясно, — ответила Голикова.

— Горбунова, старшего лейтенанта, знаете? — очень тихо сказала Маша.

— Кто ж его не знает! — прошептала Клава.

— Засыпал меня письмами… Не понимаю, как мой адрес узнал.

Маша вскочила и босиком на цыпочках побежала к лавке, где лежала ее гимнастерка. Из нагрудного кармана она достала несколько помятых бумажных треугольников и села ближе к коптилке.

— Вначале товарищ старший лейтенант моим здоровьем больше интересовался, — сказала она. — А перед своим отъездом получила я вот это…

Аня и Клава переползли по постели к ногам Рыжовой. Подняв встрепанные головы, они приготовились слушать. Аня обхватила худые плечи длинными белыми руками.

— Я так удивилась… — проговорила Маша.

Огонек в коптилке оставлял в тени часть ее лица, обращенную к подругам, но обрисовывал золотистой линией профиль, утиный носик, шевелящиеся губы, короткие вихры надо лбом. Развернув треугольник. Маша начала читать негромким ясным голосом:

«…Не удивляйтесь этому письму. Быть может, мы не так уж скоро встретимся… Но и через год, два, три я отыщу вас, где бы вы ни были. Поэтому я хочу, чтобы вы немножко ожидали меня…»

Маша сидела на лавке в одной сорочке, стянув ее и придерживая на груди, упершись в темный пол узкой ступней.

«…Дорогая моя, — читала она дальше, — простите, что так называю вас. Может ли быть, что я полюбил вас после того, как перестал видеть. Нет, конечно… Но я только теперь понял то, что случилось раньше. Помните ли. Маша, ту морозную ночь, когда мы с вами отбивались от фрицев, сидя в разрушенной школе? Там, под свист осколков, я почувствовал, как вы мне дороги! И я пишу это письмо с одной мыслью — не забывайте меня! Сколько бы ни пришлось воевать, год, два, три — я буду напоминать вам о себе…»

Маша читала нарочито ровно, невыразительно, подчеркивая свое полное безразличие. Вдруг она оборвала чтение, ощутив неловкость, как будто любовь Горбунова была уже их общим проступком.

— Дальше все в том же духе, — сказала она.

— Красиво как пишет, — прошептала Клава.

— Сентиментальности… Никак не ожидала от боевого командира.

— Ну, читай, читай… — нетерпеливо сказала Голикова. — Еще немножко…

Маша неохотно наклонилась над письмом.

«…Я часто думаю, Маша, о том времени, когда кончится война, — снова начала она, — какое это будет чудесное время! Помню, окончив десятилетку, я летом с товарищами поехал на Кавказ. Мы поднимались на высокую гору, долго карабкались, подтягивались на веревках, мы шли в облаках, в непроглядном тумане… И вдруг увидели солнце… Когда я думаю о нашей жизни после победы, — а мы обязательно победим, — я так и представляю себе эту жизнь: темные тяжелые тучи внизу, позади, а над головами синее небо…»

Маша снова не окончила, испытывая все большее недовольство собой. Пока она читала, в комнате, казалось, звучал не ее голос, произносивший искренние, хорошие слова. Они были обращены к ней одной, и то, что их слушали другие, не понравилось девушке.

Она читала все тише и, наконец, замолчала, потом медленно сложила письмо.

Черный, отлакированный таракан вынырнул из темноты, побежал по краю стола и остановился в нерешительности, опустив усики. Маша встала и сунула письмо в карман гимнастерки.

— Я даже рада теперь, что меня не назначили в полк, — сказала она, — пришлось бы часто встречаться… Ни к чему это.

— Ты не любишь его? — изумленно спросила Клава.

— Конечно, нет, — сказала Рыжова, хотя опять не была уверена в этом. Однако после всего, что она только что наговорила Голиковой, она не могла ответить иначе.

— В-вы можете после войны п-пожениться, — прошептала Аня, так как была добра и рассудительна.

— Дурочка, разве мы имеем право думать о любви, когда идет такая война! Мы должны забыть все личное…

Маша почувствовала сожаление, почти испуг, столь решительно жертвуя собой. Но было нечестно разрешить себе то, в чем она отказывала другим.

Опустившись на постель, она поползла на четвереньках под одеяло. Девушки улеглись и некоторое время молчали. Маша сознавала, что подруги не одобряют ее: видимо, они жалели уже старшего лейтенанта. И хотя она не только разделяла их жалость, но в большей степени горевала над собой — отступать ей было некуда.

— Ничего с Горбуновым не сделается, — сказала она. — Злее немцев бить будет.

— Удивляюсь на тебя, Маша, какая ты волевая… — упрекнула ее Голикова.

— Какая есть… Многие говорили, что из меня атаман выйдет… — Неожиданно для себя Маша печально вздохнула. — И частично не ошиблись…

Приподнявшись, чтобы поправить свое изголовье, она заметила вдруг открытые внимательные глаза Максимовой. «Ох, она не спала!» — подумала Маша, вглядываясь в сумрак, стараясь понять, как относится Дуся к тому, что слышала. Но скуластое лицо некрасивой девушки было непроницаемо.

Подруг разбудили, едва начался рассвет. В медсанбат была доставлена с переднего края большая партия раненых, и Рыжова, запыхавшись, прибежала в сортировочную. Там на полу, на лавках лежали люди в мокрых шинелях, в ботинках, облепленных грязью. Под потолком горела, ничего не освещая, забытая керосиновая лампа на проволочной дуге. В маленькие квадратные оконца, мутные от дождя, проникало утро.

Маша огляделась и направилась к военфельдшеру. Мимо нее санитары пронесли на носилках человека, покрытого с головой шинелью. Были видны только слипшиеся от воды или пота волосы; рука с засохшей на пальцах грязью почти каралась пола. На угольниках шинели раненого Маша увидела три зеленых квадратика, обозначавших звание старшего лейтенанта. И, не отдавая себе отчета в том, что делает, она бросилась к носилкам. Их поставили на пол, и Маша наклонилась над раненым. Она подняла его безвольную руку и положила вдоль тела так, как ей казалось, будет удобнее. Потом осторожно приподняла угол шинели. Она увидела незнакомое синевато-серое лицо с неплотно прикрытыми глазами.