Песня зверя - Берг Кэрол. Страница 2

– Ему много раз ломали пальцы. Я бы сказал – сотни раз.

– Сотни… Огонь небесный!

– Я слышал, из Мазадина сбежал пленник…

– Ну прям! Из Мазадина живым не выйдешь!

Глупышка. Она-то не видела, что я действительно мертвый. Элим был куда умнее.

– А что такое живой, Каллия? По-моему, этот бедняга пережил такое, что теперь смерть ему – милая подружка. Похоже, за то, что ты его сюда принесла, он тебе спасибо не скажет… Хотя… он же тебя спас.

– Ага. Заколола свинью я, но это он его с меня сдернул.

Пора двигаться. Я подтянул колени к ноющим ребрам и замер, чтобы вдохнуть немного воздуха. Потом я рывком встал на колени, обхватил себя за бока и стал с нетерпением ждать, когда комната перестанет вертеться. Девушка сидела рядом со мной, а элим стоял рядом – тоненький, как мальчишка, и едва ли выше, белокожий и беловолосый. Все элимы похожи как две капли воды – блеклые, бледные, бесполые. И хотя о них говорят в мужском роде, грубияны других рас не упускают случая гнусно проехаться насчет того, что элим – не мальчик и не девочка.

Девушка, несмотря на свои шестнадцать, выглядела старухой. Когда-то ее, наверно, можно было назвать хорошенькой, но волосы у нее потускнели, кожа шелушилась от какой-то болезни, а в прозрачных голубых глазах проглядывал опыт неестественных удовольствий. Ее потрепанное открытое платье зеленого шелка, все в пятнах и подпалинах, готово было лопнуть по швам под напором пышных прелестей. Когда я сел, она в ужасе прикрыла рукой рот – будто я и вправду оживший мертвец, а другой рукой ухватилась за фляжку с вином.

Элим склонил голову набок и округлил прозрачные глаза.

– Ну вот, Каллия, твой доблестный спаситель очнулся! Дай-ка ему фляжку. Капелька вина пойдет ему на пользу. – Если бы я был в состоянии подняться на ноги, его кудрявая голова едва достала бы мне до плеча. – Вы, сенай, – загадка, которая так и напрашивается на разгадку. Но теперь позвольте узнать ваше имя, чтобы мы знали, кого благодарить.

Надо было что-то сказать, но я забыл, как делаются слова. За последние семь лет заключения я не произнес ни звука, и убедить язык, что стальные тиски и плеть меня больше не поджидают и что с первым моим словом семь лет не начнутся вновь, оказалось делом отнюдь не простым. Некоторое время я пытался что-то сказать, а потом помотал головой, показал на постель и на перебинтованные ребра и сложил у груди изуродованные руки, словно благодаря за заботу.

– У него что, язык отрезали?! – ахнула девушка. Эту кошмарную мысль ей пришлось запить из фляжки. Она отняла горлышко от губ слишком поспешно, и по подбородку потекли алые капельки.

Помотав головой, я попытался дать понять, что моя неспособность говорить – всего лишь временное затруднение, которому не надо придавать никакого значения.

Каллия, утерев рот тыльной стороной ладони, протянула мне фляжку.

– Ну вот и хорошо. А то был бы полный перебор.

Она взяла треснутый кувшин и остатки разодранной нижней юбки, которую она порвала на бинты, чтобы перевязать мне ребра, отнесла все это на обшарпанный комод у окна и положила возле отполированной до блеска тарелки с зубчатыми краями. Явно не сознавая собственного бесстыдства, она спустила платье с плеч и, смочив тряпку в тазу, принялась отмывать с груди пятна крови.

– До рассвета еще три часа, – заметила она. – Всех клиентов распугаю кровью этого придурка.

Побагровев от смущения, я опустил глаза.

– Верно, вы были не в своем уме – бросаться на Всадника в вашем-то состоянии… Но ничего, со временем придете в себя. – Элим бросил взгляд на мое левое запястье, где под многолетними шрамами от кандалов уже нельзя было различить серебряный знак Гильдии музыкантов. Элимы славятся памятью на числа и смекалкой в играх и головоломках, стремятся нажиться на любой тайне и ухватить лакомый кусочек с пиршественного стола жизни. Они вращаются на задворках общества: их не любят ни сенайская знать, ни удемы – торговцы, воители и землевладельцы, ни даже чужестранцы вроде флорианцев или эсконийцев, прозябающих в рабстве или подавшихся в наемники десятилетия спустя после падения их королевств.

– Кто-нибудь видел, как ты ушла с Всадником, Каллия? – спросил Нарим через плечо, не спуская серых глаз с моих тайн.

– Не-а. Иду себе по Кузнечному переулку, дух перевожу после одного крепкого рыбака, а тут этот гад вывалился из «Кружки» – ну, и свернул не туда. Разило от него – весь погреб у них вылакал, не иначе. Темно было – вот я попервоначалу и не разглядела знак у него на руке, а тут как раз молния ударила…

Девушка отшвырнула тряпку, застегнула платье и опять приложилась к вину. Оторвалась от фляжки она не сразу, снова бросила ее мне на колени, склонилась надо мной и поцеловала в темя, демонстрируя то, чего корсаж скрыть не мог.

– Когда поправишься чуток, я уж тебя отблагодарю как следует. А пока проси чего хочешь – все раздобуду. Мне так нравится быть живой… – Глаза ее блеснули, и дело было не только в вине. Она выскользнула за дверь, по лестнице дробно простучали и стихли ее шаги.

Элим с усмешкой проводил ее взглядом.

– Каллия велела мне присмотреть за вами, пока она не вернется. Добрая девушка.

Я кивнул и попытался вспомнить, как улыбаются. Глаза у меня слипались.

– Погодите-погодите, дружище. Нельзя вам засыпать на голодный желудок. Глядите, что вам Каллия принесла.

Я с усилием открыл глаза и узнал аромат, пронизавший мою дремоту. Суп. Дымящийся котелок супа. Нарим наполнил оловянную кружку до краев и протянул мне.

– Не прольете?

Пока я осторожно пристраивал влажную горячую чашку между ладоней, он не сводил глаз с моих пальцев. Я пока не мог заставить себя поглядеть на руки, так что сосредоточился на супе, вдохнув волшебный аромат – немного лука, нотка петрушки и надежда на то, что некогда в котелке побывала кость. Я не мог решиться пригубить его – никакая реальность не могла сравниться с восторгом предвкушения.

Я ошибался. Если не костей, то уж овсяной крупы в него не пожалели – и он был восхитительно и несомненно сытный. Я брал его в рот понемногу. Перекатывал языком. Смаковал. Чувствовал, как он опускается в желудок и заполняет пустоты. Как он прибавляет сил. Как не дает умереть.

Нарим был так добр, что молчал, пока я не осушил кружку до дна. Однако, наполнив ее снова, он осмелился задать вопрос, давно вертевшийся у него на языке:

– Сколько вы там пробыли?

Смысла искажать печальную правду я не видел, так что поднял пять скрюченных пальцев, еще раз пять и еще, а потом еще два.

– Се… семнадцать?! Сердце огня! Не может быть! – Голос его звучал мягко, в нем сквозили изумление и тысячи незаданных вопросов, но больше он ничего не сказал – только глядел на меня так, словно хотел запомнить каждую черточку.

Когда я допил вторую чашку, он предложил мне третью, но я взял себя в руки и отказался. Голодные не рассуждают, но мне приходилось бывать в самых бедных уголках мира, и я знаю, что бывает с теми, кто жадничает после слишком долгого воздержания. Должно быть, Нарим, вешая чашку на край котелка, увидел панику в моих глазах. Он улыбнулся и заверил меня:

– Никуда это от вас не денется. Когда вы проснетесь, внизу растопят печки, и огонь будет реветь вовсю, а я попрошу моего приятеля повара, и он разогреет вам суп. Пойдет?

На сей раз мне удалось улыбнуться, и я прижал руки к груди и склонил перед ним голову так, как будто он был камергером самого короля.

– Когда-нибудь, я думаю, вы вполне оправитесь, – пообещал он, придерживая меня сильной рукой за плечи так, что я сумел снова улечься на живот, и это было почти не больно. – Вы вернулись из преисподней, а в вас еще горит огонь жизни. Боги не оставят вниманием такое сердце.

Он хотел сказать мне приятное, но я ему не поверил. Сердца у меня больше не было.

Глава 2

Горикс его звали. Тюремщика моего звали Горикс. Он дал зарок одолеть меня. Единственное лицо, которое я видел за семнадцать лет. Это был могучий круглолицый веселый детина с железными мышцами, а пронзительные его глазки от удовольствия превращались в щелочки. Он жил возле моей камеры и приносил мне вязкую кашицу и несвежую воду – ровно столько, чтобы я не умер. Его трапезы были едва ли роскошней, а жил он в темной каморке без окон, размером чуть больше моей вонючей душной норы. Он был, в сущности, такой же узник, как я, только он и представить себе не мог, что где-то может быть лучше.