Песня зверя - Берг Кэрол. Страница 67

Неужто ты, любимый и пропавший,

Вернулся отыскать меня в плену?

Тебя я белым пламенем одену

И вспомню то, что позабыл уже,

Любимый, утолю твои печали,

Иди ко мне, скорей, иди же, Эйдан,

О, говори со мной, еще, еще!

ЭЙДАН

Глава 30

Каков облик времени? Люди говорят, будто время приобретает форму вещей, его заполняющих: приятных, заставляющих его лететь, и скучных, задерживающихся еще долго после того, как с ними попрощались. Однако годы моего молчания, когда жизнь была пустотой, не сдувались, как пустые мешки от зерна. Каждый миг имел глубину, ширину и длину, у каждого часа был неизменный объем. И они громоздились друг на друга, пока столп времени не вырос так высоко, что я снова стал свободен. Но с того мига, когда я в Абертене отдал себя Роэлану, облик времени изменился, и я больше не мог отличить миг от часа или дня.

Лара говорила – полминуты. Полминуты с того мига, когда она поднимет левую руку, до того, как дракон испустит струю пламени, способного расплавить камень. Половина этого времени уйдет на то, чтобы оказаться в этом пламени. Действительно, безумец и дурак. На что я надеюсь? Как мне донести до Роэлана то, над чем я так отчаянно бился последние недели, – слова, которые я искал, перебирая воспоминания о минувшем счастье?

Но я же хотел этого. Намерения мои были ясны, решение твердо. Каковы бы ни оказались тайны Нарима – а я уже давно пришел к заключению, что тайны его поистине монументальны, – я решил, что мне нет до них дела, потому что они не имеют отношения к моей цели: доискаться до истины. Но я не учел того, что Лара почти свела меня с ума. В Мазадине не догадались изобрести пытки, подобной утонченной муке, через которую мне пришлось пройти за последние два дня, – сначала изображать близость, которой я так жаждал, слышать исполненные ненависти слова, лишавшие меня всякой надежды на нее, и мучиться – ведь нельзя было удержаться от соблазна решить, будто ее поступки свидетельствуют о совсем других чувствах… И я не учел той ярости, которая охватила меня, когда я узнал, что Нарим отправил меня в преисподнюю – «в безопасность», – поскольку не считал людей способными на стойкость и верность. Но это страшное открытие подарило мне надежду, которая питала сладкий любовный бред. Наверное, Лара хотела, чтобы я, сделав это страшное открытие, ее возненавидел, но я-то вбил себе в голову, будто она не допускает между нами никакой лжи. И вот я пытался справиться со всеми этими обрушившимися на меня новостями, а дракон едва не расколол мне голову безумным ревом.

Разве мог я придумать разумные слова – за четверть минуты, в подобной сумятице? Какая связь могла превозмочь ошеломляющее, неимоверное, чудовищное великолепие разъяренного до предела дракона?

Так что когда настал решающий миг и я кинулся навстречу самому кошмарному видению в мире, мне удалось лишь бездарно выдавить: «О Роэлан, вспомни!» Алые ноздри вспыхнули, чудовищная голова опустилась, раздался невыносимый рев, ослепительная вспышка сбила меня с ног, и я упал на колени. Мимолетная печаль о Ларе, музыке, драконах, о великолепии, грусти и святости жизни – и меня охватила такая страшная боль, что по сравнению с ней все пытки Мазадина были не более чем булавочными уколами.

В голове промелькнуло слово «скорее», что само по себе было странно, потому что я ждал смерти по крайней мере быстрой. Но тут-то время и стало выкидывать свои непонятные штучки, и боль и рев, от которого тряслась земля, все не кончались. Сквозь какофонию бушующего белого пламени и драконье неистовство до меня доносились мои собственные крики, и я подумал – что же эта несчастная душа до сих пор не мертва? Что ж он не замолчит?

Вспомни…

Неужели это мое слово эхом отдается в мертвых ушах?

– Эйдан, любимый! – услышал я Ларин крик. О, как горько, как пронзительно-нежно, как трогательно прозвучал он, исполнив мою муку сладостью открытия и душераздирающим сожалением.

И тогда откуда-то издалека, из-за луны и звезд, долетел тот же зов, такой слабый, что его мог бы заглушить и ветерок от крылышек мотылька, и шорох проплывающего облака, и снежинки, оседающие на снежное одеяло по колено глубиной. Не слова – нет, тот, кто говорил со мной, не знал больше слов. Даже не отголоски мелодий, которые пел мне Келдар. Образ. Чувство. Изумление. Эйдан… Эйдан, любимый?

В тот бесформенный, бесцельный миг, когда я это услышал, я решил повременить со смертью. Не мог же я оставить без внимания голос, бывший для меня смыслом жизни, – только вот хаос, боль и ужас оглушали меня, мешая его расслышать. Нужно было найти островок внутреннего покоя и оттуда попытаться ему ответить. И вот я отправился на поиски этого островка, отправился в путь, полный видений, пробился через все переполнявшие меня мысли, претендовавшие на то, чтобы стать моим последним горем или последней радостью. За пределами пламени и боли витал образ Лары – не той, танцующей, полной грации и прелести, а закованной в доспехи из кожи и гордости, повергающей ужас к своим ногам. Еще образы – Давин хохочет, похлопывая меня по плечу, Каллия награждает поцелуем, отдающим вином, Альфригг бьется в ярости, кляня меня за предательство и зажимая рукой рану. Я заставил их расступиться – и Горикса, и Гарна Мак-Ихерна, их цепи и хлысты, отчаяние, обугленную горечь Искендара, загадку Нарима… Я углубился дальше и снова оплакал Джеральда, Элис и Гвайтира, услышал безумный вой отца и ласковый смех матери. В Мазадине я узнал, как отрешиться и от них. И вот среди хаоса я разыскал тьму и тишину, холодный мирный океан покоя моей души.

– Вспомни, – произнес я опаленными губами и потрескавшимся языком. – Это твой слуга… твой брат… Эйдан пришел освободить тебя. – И я заставил себя ждать – долго, очень долго, краткий миг, всю оставшуюся жизнь.

– Эйдан, любимый… – Образ стал куда ярче.

– Я здесь, – ответил я.

– Мой. Мой. Потерянный. Помню тебя… сломанный, одинокий, печальный…

– Нет, я не печалюсь больше, – сказал я. – И больше не одинок. Твой голос – утешение и отрада мне.

Он был со мной. Голос, который я чувствовал – потому что я его не слышал, это слово тут не подходит, – и в самом деле был голосом того, кого я почитал богом. Я не мог найти другого имени для подобного создания. Сейчас, как и в наши первые дни, когда я был еще ребенком, разум был погребен в нем так глубоко, что я едва различал образы, которые он вливал в меня так щедро, – лишь бессмертную их красоту, любовь и радость, с которой он их создавал.

Я бы веки вечные упивался его дикими видениями, но перед глазами поплыла тьма, а грудь словно бы терзали когти из расплавленной стали, и было не вдохнуть. Я горел, я умирал…

– Роэлан, вспомни! Роэлан, лети, лети радостно и свободно!

Миновал покой, который время так милостиво мне даровало, и, открыв глаза, я увидел, как пылают мои протянутые руки. Клочья пылающей одежды обратились в пепел и упали наземь, но плоть, к моему изумлению, не обуглилась. Волосы, сгорая, превращались в скрюченные угольки, кровь закипала в жилах и яростно билась о кожу, я скорчился на черной оплавленной земле, но не умирал. Сама боль каким-то безумным образом превратилась в почти невыносимый восторг.

Гори, любимый, в пламени моей жизни. Дай мне вспомнить…

Миг, минуту, день горел я в драконьем огне. Я был словно детеныш – детская чешуя обгорела, я стал взрослым, я был среди взрослых, и мы щедро делились друг с другом дарами, которыми осыпали нас боги. Как все просто. Его освободила песня. Слова, которые произнесла Лара, слова, которые так долго извращала парализующая волю власть кровавиков, вернулись к чистоте и ясности. К музыке, которую мы вместе сотворили. Это Роэлан был мне третьим крылом – он возвысил меня на несколько мгновений над бренной жизнью, показал мне ее чудеса, – а теперь я напомнил ему о его душе.

Пламя померкло и потухло. Дракон вытянул шею и затрубил победно и радостно, осыпав меня, словно благословенным дождем после долгой засухи, холодными синими искрами. И я – обессиленный, крошечный, не способный сейчас даже на самую жалкую мысль, – поднял руки и безумно расхохотался, радуясь вместе с ним, потому что каждой частичкой, каждой косточкой чувствовал: Роэлан свободен. Пусть я оглох – наверно, так и есть, – но радость в его крике я слышал. Пусть я ослеп – таким невероятно ярким было его пламя, – но в его глазах я видел, как изменился мир, – словно отдернули залатанную серую завесу. Звезды сияли на бархатном небе, словно рассыпанные бриллианты; над заснеженными вершинами на юге бушевала розово-оранжевая летняя гроза. И словно солнце, с приходом рассвета являющее свое великолепие, Роэлан развернул крылья, сияющие золотым, красным и зеленым, – и вот во славе своей взмыл он в ночное небо, расколов небеса радугой пламени, и исчез за горизонтом. Слезы хлынули у меня по щекам, и я скорчился, нагой и одинокий, на черной колючей земле.