Бронзовый мальчик - Крапивин Владислав Петрович. Страница 8
– Как Павлика Морозова, – вспомнил Кинтель бронзового мальчика в одном из городских скверов. Тот с головы до ног был обляпан мутно-серой краской, а постамент измазан грязью.
– Вот именно! – повысил голос дед. – Задурили деревенскому мальчугану голову, поманили светом, которого он до той поры не видел, сами толкнули на смерть. А теперь кричат: "Предатель!" И забыли уже, как ему и братишке кухонным ножом распороли животы…
Кинтеля передернуло.
– А кино… – продолжал дед, – оно, конечно, всегда за душу берет, если режиссура сильная. И если не знаешь всего…
– Чего "всего"? – настороженно спросил Кинтель. Мелодия в голове угасла, спать не хотелось, тревожно почему-то стало.
– Ну, те же "Мы из Кронштадта". Помнишь, как белые пленных матросов с обрыва сбрасывали? И мальчишку, юнгу… Я в детстве когда смотрел, хотелось прямо на экран броситься, голыми руками давить гадов… А потом узнал…
– Что?
– Сцену эту снимали под Севастополем, на черноморских обрывах. Сколько там красных матросов погибло, не знаю, а вот белых офицеров… Когда красные брали Крым, Фрунзе обещал, что никого из пленных не тронут. Многие поверили, сдались. Кто-то не сумел уйти на кораблях союзников, кто-то не захотел: родная земля все-таки… Их потом выводили на обрывы, шеренгу за шеренгой, и косили из пулеметов. Беззащитных, десятки тысяч… – Дед вдруг закашлялся, как старый курильщик, хотя на самом деле уже не курил… – Представляешь, не десятки человек, не сотни, не тысячи, а десятки тысяч . Можно сравнить с населением небольшого города… А за что? Россию они любили не меньше, чем Фрунзе или Тухачевский и другие знаменитые большевики…
"Дед, а ты ведь тоже коммунист", – чуть не выдал мысль Кинтель. Но прикусил язык. Некоторое время лежал молча. Но дед, видимо, почуял вопрос. Он покашлял и вдруг сказал тихо и медленно:
– В институте, на старшем курсе… наш парторг провозгласил: молодые специалисты должны пополнять ряды КПСС. Видать, в райкомовских планах случился недобор по части молодежи… Ну и подкатил этот деятель ко мне. Давай, мол, ты у нас по всем статьям подходящий, на красный диплом тянешь… Нельзя сказать, чтобы я рвался вступать, но, с другой стороны, все-таки "передовой отряд". Кроме того, многого мы тогда просто не знали в нашей истории. Хотя многое и знали… но думали – дело прошлое. А к тому же у меня распределение готовилось в Морфлот, а кто бы мне открыл визу для загранплавания, если бы узнали, что я отказался писать заявление о приеме… Вот так и получилось. Теперь уж почти три десятка лет стаж. Трижды пытались выгнать, не получилось…
– А за что выгнать-то?
– За всякое. Тогда ведь как было? Что-то не так сказал или на работе недосмотрел, сразу: "Партбилет положишь на стол!" Последний раз я не выдержал, заорал: "Ну и подавитесь вы им!" Это было вскоре, как бабушка твоя умерла… Уж что поднялось в парткоме! Крик, экстренное собрание… Ну, не выгнали, учли "состояние, вызванное личными мотивами", дали строгача…
– С занесением? – понимающе спросил Кинтель.
– Естественно… Теперь думаю: может, стоило тогда хлопнуть дверью. Ну поперли бы с должности, ушел бы участковым терапевтом в районную поликлинику. Кое-что помню еще…
– Это никогда не поздно, – философски заметил Кинтель.
– Да теперь и хлопать-то… никакой доблести в этом. Сейчас толпами из партии бегут. Немудрено. Как послушаешь нынешних партбоссов… Нынче вот тоже по радио выступал один. Генерал, фамилию не помню. Такой комиссар-сталинец, аж волосы дыбом. Ты не слыхал?
– Не-а…
В те дни шел съезд Российской компартии, взрослые слушали передачи, обсуждали, спорили. Кинтелю было это "до фени". Но он все же вспомнил:
– Мужики сегодня ругались, вспоминали речь какого-то генерала. Одни говорят: совсем обалдел, мало ему тридцать седьмого года. А другие: правильно, только такие и могут навести порядок…
– Они наведут, дай им только власть. В Тбилиси вон уже репетировали… Не постоят и за тем, чтобы как тогда, в Крыму: по шеренгам из пулеметов… Кстати, мама моя, твоя прабабушка, Ольга Антоновна, проговорилась мне как-то, что именно там погиб ее хороший друг, с которым они в детстве играли…
– Это, что ли, тот, с которым они на фотографии?
– На какой?
– Ну, на той, с которой портрет срисован. На портрете твоя бабушка одна, а на фото – с девочкой и с пацаном-гимназистом. Девочка – это, значит, твоя… мама.
– А где ты видел эту карточку? – очень оживился дед. Шумно завозился в сумраке.
– У отца в ящике. Старинная, твердая такая, на обороте всякие завитушки и надпись: "Фотография А.Ф. Молохова". По-старинному написано, буква "и" как латинская, а "эф" будто "о" с перекладинкой. "Фита"…
– Вот оно что… Слушай, а ты не помнишь, там нет всяких мелких цифр? Они острым карандашом были написаны, не очень заметно…
– Есть, по-моему. Только полустертые, я не приглядывался.
– Значит, вот он где, этот фотоснимок. А я все думал: куда девался? Выходит, Валерий прихватил, когда разъезжались, и ничего не сказал.
– Толич, а что там за цифры?
– Мама говорила, Никита ей на этой карточке письмо написал. Шифром. Это перед отъездом на фронт, когда он в четырнадцатом году уходил добровольцем на Первую мировую. А потом он оказался в армии Врангеля, там и погиб… А фотографию мама берегла как память о нем. Ну и вообще о детстве…
– А письмо расшифровала?
– Говорила, что нет… Он ей будто бы сказал на прощанье: "Ключ у твоей мамы в руках…" А в руках у нее книга. Помнишь?.. Думаю, что книга потерялась к тому времени… А может, мама тогда и не приняла это всерьез. Он же, Никита-то, еще совсем был мальчишка, когда на войну ушел. Наверно, решил поиграть на прощанье. Или сочинил очередное признание в любви…
– А что за книга?
– Не знаю, Даня, я не спрашивал. Мама вообще про всякие прошлые дела говорила неохотно. Друг детства – белый офицер, такими деталями биографии раньше хвастаться было не принято. Тем более, что и других тревог хватало…
– Похоже, что это Евангелие, – сказал Кинтель, вспомнив пухлый томик с застежками. – Я такие в музее видел.
– Возможно, и скорее всего, на польском языке. Бабушка Текла Войцеховна была очень набожная католичка.
– Толич, а она самая настоящая полячка была?
– Да, полька… Родом из Вильно. В Литве всегда было много поляков… Кстати, бабушка утверждала, что она из семейства каких-то польских графов – обедневших, но известных. Будто предок ее был сподвижником Стефана Батория. Жаль, не помню ее девичью фамилию… Но так или иначе, в тебе, Данила, есть капля голубой шляхетской крови… – Дед усмехнулся в темноте.
– Значит, я не совсем русский, а маленько поляк?
– На одну восьмую… А я – наполовину. Мама-то моя тоже исконно польских кровей. Ее отец, мой дед, Антон Винцуковский, был из семьи польских ссыльных, что жили в Преображенске. А с бабушкой познакомился в Вильно и после венчания привез ее в наш город. В тот самый дом, где мы и сейчас живем.
– Небось это был его собственный дом?
– Нет. Управления горных заводов. Здесь жил отец Антона, мой прадед, он был в Управлении каким-то важным чиновником и занимал казенную квартиру. Не ту, что мы с тобой, конечно, а весь этаж… Там и мама моя родилась и была тоже Винцуковская, пока не вышла замуж за Анатолия Рафалова. Твоего, значит, прадедушку…
– "Тени забытых предков", – сказал Кинтель в темноту, – кино такое есть. В мае показывали по телику.
– Знаю. Ну и как тебе кино-то? Понравилось?
– А я не смотрел, некогда было. Просто название вспомнилось…
– Ну, наши-то предки не такие уж забытые. Просто у нас с тобой до сей поры не было разговора об этом…
– А Рафалов… Толич, это ведь тоже не совсем русская фамилия. Какая-то… вроде как с татарским оттенком. Про нас с Рафиком Галиевым в детском саду думали, что оба татары. И мы говорили "ага", потому что всегда вместе…
– Н-нет… это русская фамилия. Тут целая история по отцовской линии…
– Расскажи.