Граната (Остров капитана Гая) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 20

Ревский хлопнул его по голому плечу:

– Что, князь, невесел, что призадумался? Или входишь в образ?

Гай осторожно пожал плечом.

КАК ХОРОНЯТ КАПИТАНОВ

Хотя Станислав Янович Ауниньш и утверждал, что кино и порядок несовместимы, в одиннадцать все было готово для съемки.

Часть палубы между первой и второй грот-мачтами покрасили водным раствором охры, чтобы не бликовала (как Гаев нос!). Расставили матовые зеркала. Гай изумился: неужели без них мало света? Оказалось, что для цветной пленки – и с зеркалами мало. Включили еще и кинопрожекторы.

Курсанты приспустили с нижних реев оба грота, и парусина повисла красивыми фестонами, как на старинных фрегатах.

Карбенев и темный, как мулат, оператор в полосатых плавках и белой кепочке устроились на высокой площадке у камеры. На мостик взбежал тонкий паренек в белой рубашке с распахнутым воротом, встал у поручней, на которых висел круг с надписью “FELIZATA”. Сейчас “Крузенштерн” изображал пиратскую “Фелицату”, а паренек был главный герой – юный Александр Грин.

У мачты, взявшись за толстенный канат, остановился старик в берете с помпоном и в полосатой, как у Гая, фуфайке. Ревский на ходу шепнул Гаю и Толику, что это знаменитый Симонов, который еще до войны играл Петра Первого в известном фильме. А здесь он играет старого боцмана. У знаменитого артиста было хмурое складчатое лицо. Может, он “вживался в образ”?

А Гай в грустную роль вжиться не мог. Прежней радостной прыгучести в нем не было, но ощущение праздника вернулось. И с веселым любопытством он вертел головой.

Ревский выстроил экипаж “Фелицаты” между мачтами, лицом к борту. Пираты были всякие – молодые и старые, бритые и бородатые, франтоватые и в лохмотьях. В треуголках, беретах, косынках. С пистолетами за широкими поясами. В тельняшках и безрукавках. Но больше всего – в атласных широких голландках с большими воротниками и галстуками, как у детских матросок.

Толик оказался рядом с лысым чернобородым дядькой в драном камзоле. На глазу у дядьки чернела повязка.

– Я вместе с Толиком, – быстро сказал Гай. Ревский кивнул. И торопливо предупредил:

– В камеру только не зыркай, смотри на процессию…

Он вскочил на помост к Карбеневу и оператору. И сразу откуда-то сверху громкий голос динамика властно произнес:

– Эпизод “Похороны капитана”. Все готовы? Внимание… Дубль первый. Мотор!

Упруго и очень громко ударили из динамика печальные аккорды. Толик положил Гаю руку на плечо. Гай быстро сделал грустное лицо и задеревенел. Но музыка тут же выключилась.

– Сто-оп! – сердито завопил динамик. – Какого черта? Локатор в кадре торчит! Замотайте его хотя бы!

Девица-фотограф полезла по скобам к площадке судового локатора, начала обвешивать поручни золотистой фольгой.

Одноглазый пират сказал:

– Так и будем маяться. Не могли с деревянной баркентиной договориться, вроде “Альфы”. Здесь не парусник, а “Титаник”.

Гай понимал, что локатор на пиратском судне – штука лишняя. Но все равно было досадно, что на “Крузенштерне” кому-то что-то не нравится. Он даже подумал: не сказать ли что-нибудь одноглазому? Но опять прозвучала команда: “Мотор!”

И снова – музыка.

Нет, это был не похоронный марш. Это было вступление к песне, и вот сама песня тяжело растеклась над палубой, над бухтой. Все пространство заполнили сумрачные мужские голоса:

Гай опять застыл, помня, что надо быть печальным. Песня неожиданно надавила на нервы, сердце толкнулось невпопад.

Шестеро матросов “Фелицаты” – в одинаковых алых блузах и с непокрытыми головами – вышли из-за кормовой рубки. На плечах они держали носилки из шлюпочных весел. Длинный серый тюк на них вызвал у Гая толчок суеверной тревоги. Особенно торчащие, туго обтянутые парусиной ступни. Гай понимал, что там чучело, но легче от этого не было.

Моряки шли медленно и мерно, лишь один споткнулся о протянутый на палубных досках трос – и носилки косо качнулись.

…Тот светло-коричневый, как мебель, длинный гроб совсем не похож был на эти носилки с парусиновым коконом. Но качнулся он в точности так же, когда солдаты споткнулись в воротах. Мертво и беспомощно качнулся… Это было год назад, когда хоронили отставного летчика, жившего в соседнем доме. Сосед был старый, летать кончил еще в тридцатых годах, во время войны служил в каком-то штабе, а потом вернулся в родной Среднекамск. Он был дедушкин товарищ.

У дедушки в те дни тяжко разболелась нога, и он с трудом стоял на тротуаре, опираясь на палку и на плечо Гая. Когда отрыдал оркестр и печальная вереница автобусов скрылась за углом, дедушка тихо выдохнул над Гаем:

– Все… Отвоевался наш капитан.

Рука деда больно давила плечо. Гай хмуро спросил:

– Почему капитан? Он же полковник.

– Он для нас был капитан. Когда мы мальчишками морские бои на пруду устраивали. И потом… Капитан, Мишенька, это такое звание… Иногда главнее полковника и генерала…

Гай плохо знал соседа и не чувствовал большой печали. Он тревожился за деда.

– Дедушка, пойдем, тебе вредно стоять…

Потом ногу деду вылечили. Сейчас он ходит бодро, хотя ему семьдесят пять… “Но ведь уже семьдесят пять, – вдруг подумалось Гаю. – И если…”

(А матросы все шли, шли – почему-то очень долго, и Гай уже не разбирал слов песни.)

…Если только ничего не случится с ним, с Гаем, тогда… не очень уж много времени пройдет, и ему придется провожать дедушку… как того капитана…

А потом… Гай в семье самый маленький. Все, кого он любит, старше его. Значит, и они… тоже? И папа, и мама?

Но тогда зачем на свете все хорошее? Зачем солнце, море?..

В Гае не было страха за себя. Но печаль будущих расставаний поднялась к его сердцу как холодная вода. Печаль и жалость к людям, которым судьба предназначила уйти с земли раньше него…

“Ну, что ты! – перепуганно сказал себе Гай, стараясь унять дрожь подбородка. – Перестань, дурак!”

Что же это будет сейчас! Скандал какой, съемка сорвется! Но не было сил сдержаться, и Гай, мотнув головой, уткнул лицо в локоть Толику.

Он всхлипывал, чудовищно стыдясь этих слез и ожидая, что музыку оборвет гневный радиоголос: “Что там случилось с мальчишкой? Уберите его!” Но песня все звучала в своем рокочущем ритме раскатистой волны. А еще Гай слышал тихие слова. Даже не слышал, а будто чувствовал их сквозь прочную и теплую ладонь Толика, которая прижималась к дрожащему плечу: “Гай… Успокойся, Гай. Ну, перестань, малыш. Не горюй, я с тобой…”

Песня стихла, и голос прозвучал, но совсем не сердито:

– Отлично, ребята! Через десять минут повторим, а пока – все как надо!

Пиратская шеренга распалась, все запереговаривались. Гай стыдливо глянул из-под мокрых ресниц. Но никто на него не смотрел. Лишь Толик сказал вполголоса:

– Ты что расстроился? Представилось, что все всерьез?

Гай не знал, как объяснить, и только дернул плечом.

Подошел Ревский.

– Молодчина, Гай. Врубился. Так и держись.

Это было уже чересчур. Гай ощетинился, готовый сказать, что никуда он не “врубался” и кино здесь ни при чем! Надо вырезать эти кадры из ленты!.. Но он увидел зеленовато-желтые глаза Ревского. Понимающие были глаза и говорили совсем не то, что слова. Гай засопел и уперся взглядом в свои башмаки.