Граната (Остров капитана Гая) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 27
– Сидай, дитятко. Та говори, я послухаю…
Гай присел на высокий табурет. Подумал: с чего бы начать? Не придумал, решительно качнул ногой и выдал напрямик:
– А правда, что у вас есть деревянный бюст?
Баба Ксана смотрела с лаской и непониманием. Гаю вдруг показалось, что она может не знать такого слова – “бюст”. Вдруг здесь это как-то по-другому называется?
– Ну, вроде портрета такого, из дерева.
Баба Ксана покивала:
– Я чую… Та я же говорила вашей вожатой и хлопчикам тем говорила: не могу я его в музей… Вот уж помру, тогда ладно. А пока я живая, он уж со мной…
– Да я не для музея! – испуганно сказал Гай. – Что вы! Я просто узнать… Я даже не из здешней школы.
Баба Ксана молча улыбалась. Будто опять не понимала.
– Это старинная история, – начал объяснять Гай без уверенности, что баба Ксана уловит суть. – Давным-давно один офицер плавал вокруг света и заказал себе такой бюст… такой портрет за границей. Ему китаец его вырезал. А потом этот бюст неизвестно куда девался… Вот я и подумал, что вдруг…
Он увидел, что баба Ксана мелко смеется и покачивает головой:
– Та ни, дитятко… Его не китаец зробыл, а Маркуша Вайнштейн. Хлопчик такой жил тут. С Гришенькой моим были дружки… Гришенька-то постарше был, а тот зовсим невылычкий, а все вместе они с Гришею… Рисовал карандашиком да красками. Похоже так: море, да берег, да хаты наши. А еще ножиком резал с дерева игрушки всякие да куколок… А поом говорит: “Тетечка Ксана, я кусок дерева нашел, теперь такого героя зроблю…”
Она замолчала, передохнула.
– Какого героя? – шепотом спросил Гай.
– А пойдем, покажу…
Баба Ксана тяжело встала. Следом за ней Гай вошел в тесную, с двумя оконцами белую комнату. Мельком увидел на стенах блеклые фотографии под стеклами. На узкой черной кровати спала серо-полосатая кошка.
С комода, уставленного коробочками, аптечными пузырьками и узкими стеклянными вазами с пучками ковыля, баба Ксана взяла небольшой, высотой сантиметров пятнадцать, бюст.
Это было уверенно вырезанное изображение молодого офицера в мундире с маленькими эполетами. Офицер слегка насупленно смотрел из-под сведенных бровей. У него были твердые скулы, крупный нос, широкие губы – пухлые, но сжатые упрямо. Что-то знакомое почудилось Гаю. Попробовал вспомнить, не смог…
Дерево оказалось серо-коричневым, старым, кое-где в трещинках. А одна трещина была большая, шла через грудь от нижнего среза до ворота. Местами бюст покрывали похожие на лишаи темные пятна. Левое плечо с эполетом почернело. Гай понял, что когда-то оно обуглилось, а потом его оттирали, но полностью отчистить не смогли.
– Посмотри, посмотри, – вздохнула баба Ксана.
Гай осторожно покачал увесистый бюст в ладонях, вглядываясь в строгое лицо. Потом поставил на край комода. Но продолжал смотреть…
– А ты сядь, – сказала баба Ксана. – Сядь, я тебя инжиром угощу. Вот я зараз…
Она ушла. Гай оглянулся, стульев не было. Он осторожно сел на край кровати под черным одеялом. Погладил кошку. Она, не просыпаясь, муркнула.
Баба Ксана вернулась без посоха – в одной руке табурет, в другой тарелка с какими-то лиловыми не то ягодами, не то лепешками, обсыпанными крупой. Поставила тарелку на табурет.
– Кушай, дитятко…
– Это что? – неуверенно сказал Гай.
– Та инжир же. Разве не пробовал?
– Не… У нас не растет. – Гай сунул мягкую инжирину в рот. Она была сладкой, как мармелад, зернышки похрустывали. Гай жевал, но по-прежнему смотрел на бюст.
– Баба Ксана, а он кто?
Она села на другом конце кровати.
– Не помню, дитятко… Севастопольский он… Маркуша говорил, что герой. Еще с той обороны, при адмирале Нахимове… Маркуша его с картинки делал, положит картинку на лавочку, а сам сидит рядом и быстро так ножиком… А после и говорит Гришеньке моему… “Я, – говорит, – не с портрета, а с тебя, Гриша, его делать буду, вы похожие, а у тебя лицо даже лучше, живое оно…” Я побачила, а он и правда похож…
Гай увидел, что баба Ксана тихонько раскачивается и на него не глядит, смотрит лишь на бюст. О Гае она словно забыла.
– А как ночью забомбили, да как потом сказали, что германци на нас идуть, Сашко, старший мой, сразу ушел. Иванко, брат мой, сразу ушел… А Гришеньку сперва не брали, годков было мало, только школу кончил. Я говорю: ну и добре. Отца-то давно не было, еще в тридцать пятом помер. Гришеньке говорю: хоть ты с нами будешь… А он все одно: пойду и я… Ну и пийшов с комсомольцами, як вороги до городу подступыли…
Баба Ксана говорила все тише, и украинские слова мешались с русскими все чаще.
– Любушка, жинка Сашкова, с внучком моим Олесем уихалы на Большую землю, на “Ташкенте” их увезли прямо с-под огня. У меня полгоря с плеч… Маркуша с мамой своей уихав. Мама его все боялась, что нимци прийдут, они евреев-то всех под корень губыли… А Маркуша не хотел, говорил: воевать пойду… А куда же воевать, он Гришеньки на три года младше был… Ну, уихалы та и сгинули. Пароход их разбомбили… От Сашка одно письмо было с-под Одессы, а потом сюда же он вернулся с Приморской армией, повидались еще, а потом его у Фиолента убило… А где Гришенька мий косточки сложив, нихто мене не оповидае…
Гай положил на край тарелки надкушенную лепешку инжира и не дышал. Тихое горе расходилось от бабы Ксаны, как круги по темной воде…
– А як нимцы ворвалысь да стали наших хватать, на мене хто-то и донес, що актывистка… А яка я актывистка була? Щели рыла, молоко носыла у госпиталь, робыла, що могла, як уси люди… Ну, взяли мене, и в лагерь. Надывылась горюшка… В Унгарии була, в Романештии була та в самой Германии лютой… А потом прийшлы наши, да такое щастье – серед командиров один севастопольский, с Иванком, братом моим, до войны работал. “Оксана Ондриевна, да то ж вы!” И сразу мене дорогу домой схлопоталы, спасибо добрым людям…
Гай понимал, что баба Ксана в мыслях сейчас далеко-далеко, в другом времени. Она все качалась тихонько, глядела то ли на бюст, то ли на что-то давнее, Гаю неведомое…
– А дома что? Камни одни, полхаты погорело… Стали строить… Иван вернулся, хоть без ноги, да с руками, все же работник… Любушка с Олесем вернулись. Да она скоро подорвалась на снаряде, когда развалины разбирали на Корабельной… Олесь тогда остался такой, як Сергийко сейчас. Сергийко-то сынок его, правнучек мой… Олесь хоть и малый был, а помощник. Мы с ним камни до хаты на тачке возили. Подберем, где получше да поближе, и везем… Мне тогда уже шестой десяток шел, да и хворая была после плену, да все ж не такая… Я бы и зараз робыла еще, у меня бабка до восьми десятков сама воду из крыницы носила, а мене того меньше. Та согнула мене война раньше сроку… А хату все ж достроила… Один раз камни подбирала неподалеку, где Вайншейнов двор был, гляжу, а он лежит под черепицей… – Баба Ксана неожиданно быстро поднялась, шагнула к комоду. Коричневую, перевитую шнурами вен руку положила рядом с бюстом на вязаную салфетку. Пальцем коснулась обугленного эполета.
– Пролежал столько, ничего. Земля у нас сухая… Увидала я да и себя не помню от слез… Карточек-то Гришиных не осталось, все сгорели, а тут он будто сам на меня глянул… Ой, лышенько, не дождалась я тебя, ридный мий…
Баба Ксана вдруг глянула на Гая синими влажными глазами из коричневых впадин. Сказала тихо, но ясно:
– Не дам я его никому. Шо мне все говорят: герой, герой? Он мне Гришенька мой… Глазыньки его на эту головку глядели, рученьки его ее трогали… – Темные пальцы бабы Ксаны дрожали и суетливо гладили обожженное плечо и деревянные пряди прически. Голос ее угасал, переходил в бормотанье: – Не помню я ничо го, сожгли память вороги лютые. Гришеньку помню… Ой, лышенько, як же на свете жить можно после того… Ой, лышенько, не приведи господи людям такого… Рученьки его головку эту трогали… Гришеньки… его…
Она замолчала, глядя мимо Гая.
– Я пойду… – шепотом сказал он и встал.
Сказать “до свиданья” или “спасибо” не решился.