Меттерних. Кучер Европы – лекарь Революции - Берглар Петер. Страница 12

Наднациональная миссия Австрии в европейской истории, ее важность для континента и ее благотворная роль для народов Центральной и Юго-Восточной Европы не подлежат сомнению и не требуют оправданий. Попытка исполнить эту историческую миссию была не только “законной”, но и обязательной в практическом и нравственном смысле – обязанность, которой до последнего момента следовала династия Габсбургов и которой подчинился Меттерних. Выбора не было: император должен был предпринять самороспуск своего государства или пассивно наблюдать за его распадом, либо сохранять его силовыми государственными методами и защищать от внешних и внутренних врагов. Речь шла о праве и обязанности, когда он предотвратил отделение чешской, галицийской, итальянской, венгерской частей империй; вмешательство в итальянские и венгерские восстания – как и выступление против Сербии в 1914 году – представляло собой оборонительные действия. То, что борьба проиграна, еще не означает, что она была несправедливой, глупой, злой, просто она была неверной, несвоевременной, “неуместной”; победа и поражение – не моральные критерии.

Упреки Австрии, Францу I Габсбургу и его государственному канцлеру можно продолжить: они пресекали не только националистически-сепаратистские устремления, но и боролись против либерализации, демократизации, внутригосударственного обновления и тем самым если не внесли свой вклад в будущую гибель монархии, то, по крайней мере, несут свою долю вины за революцию 1848-1849 годов. В этом есть правда, но все обстояло неизмеримо сложнее: тенденции к национальному обособлению и к либерально-демократическому конституционному государству нельзя рассматривать отдельно друг от друга.

Было просто невозможно дать, например, Лом-бар до-Венецианскому королевству конституцию, национальное представительство, чтобы тем самым не подтолкнуть соседние итальянские области к национальному обособлению и взаимному притяжению; далее, чтобы продолжить пример, нельзя было дать Ломбардо-Вснецианскому королевству одному конституцию и парламент и тем самым изменить его взаимоотношения с Веной, не предоставив того же другим частям империи; переход на конституционно-парламентарную форму государственного устройства мог произойти только для всех стран и только одновременно. Однако это повсеместно усилило бы национальные взрывные силы у немцев, славян и венгров. Кроме того, Венгрия тоже была многонациональным государством, которому также приходилось противостоять сепаратистским тенденциям своих меньшинств и национальностей. Поэтому разве было так непонятно, глупо и ошибочно, что император и государственный канцлер придерживались классической рекомендации не нарушать спокойствие в обществе? Это было совершенно ясно, хотя и являлось самообманом; ибо поскольку в историке-политической реальности и, следовательно, в тогдашней дунайской монархии ничто никогда полностью не останавливалось, то вопрос “двигать” или “не двигать” был только для вида. В историке-политической практике всегда есть только конкретные ситуации, которые вынуждают к действию, а при благоприятных условиях дают возможность альтернативных шагов. Бездействие – это тоже действие.

Франц I и Меттерних, чтобы уберечь империю от тенденций века, избрали путь простого сохранения существующего устройства; внешнюю и внутреннюю структуру многонационального государства затрагивать было нельзя. После революции 1848-1849 годов разыгрывались разные альтернативы, причем все мыслимые: неоабсолютистская молодого Франца Иосифа, двойная монархия Австро-Венгрия, частично “триалистическое” решение наследника престола Франца Фердинанда и его круга (с южными славянами в качестве “третьей опоры” – это было похоже на вариант “Великой Швейцарии”), наконец, последняя и, так сказать, итоговая – разрушение, распад. И именно это с исторической точки зрения неизбежное решение оказалось самым худшим для Европы.

В течение почти тридцати лет после ухода великого Кауница в 1793 году звание государственного канцлера больше никому не присваивалось. Он, дед княгини Элеоноры Меттерних, десятилетиями был главной политической фигурой Австрии и империи, определявшей ее внешнюю и внутреннюю политику. Его место занял теперь, в 1821 году, муж его внучки, также в качестве высшего политического руководителя у руля дунайской монархии и Германского союза. Но насколько же положение преемника было слабее, беднее надеждами и перспективами! Разумеется, и у Кауница были враги, Австрия переживала тяжелые кризисы, империя находилась в процессе парализации, политика Кауница переживала победы и поражения, и итоговый баланс был скорее дефицитным. Меттерних вначале во внешней политике двигался от успеха к успеху, однако примерно с 1830 года эта политика все больше и больше застывала в треугольнике “консервативных восточных держав”, где сильнейшей была Россия, а не Австрия. Хотя и в Германском союзе государственный канцлер, который постепенно стал для всех свободолюбиво и национально мыслящих немцев самым ненавистным государственным деятелем эпохи, задавал тон во всем, что касалось подавления его врагов, но в конце всех усилий была буря 1848-1849 годов, которая сильнее всего разразилась в Вене и лишила корней могучий ствол.

Меттерних и далее сумел определять в союзе совместные действия с прусским и другими германскими правительствами, но ему не удалось сплотить все силы для позитивных задач; наоборот, здесь бразды правления все больше и больше ускользали из его рук, творческая инициатива перешла к другим прежде всего, к Пруссии, и Австрия оказалась в пассивной роли примкнувшего, мимо которого проходят события. Пример:

Германский таможенный союз. С 1826 года, если говорить о первом таможенном договоре, который был заключен между Берлином и Анхальт-Бернбургом, и по 1842-й – год присоединения к союзу Люксембурга, Пруссии удалось создать торговое и таможенное единство и тем самым экономическое единство в пределах Германского союза, которое считается важнейшим предварительным этапом основания государства 1871 года. Постепенно к таможенному союзу присоединялись германские страны под руководством Пруссии, которое основывалось на смеси превосходства, давления, иногда грубого, иногда мягкого, и политико-экономического честного поведения. Его ядром было слияние двух таможенных союзов – прусско-гессенского 1828 года с баварско-вюртембергским того же года, которое состоялось в 1833 году, пройдя предварительно промежуточный этап прусско-южногерманского торгового соглашения 1829 года. В 1842 году из 39 членов Германского союза 29 входили в Германский таможенный и торговый союз (“налоговый союз”), другими словами, все, кроме Австрии и проводника британской торговой политики – Ганновера, государства побережья моря или расположенные вблизи от него.

Если можно подвергнуть сомнению качества Меттерниха как государственного деятеля, то именно на основании этого процесса. Германский таможенный союз, область действия которого (исключая Ганноверский налоговый союз) перекрывается позднейшим государством Бисмарка, по праву считается “важным прецедентом для национального и государственно-политического объединения Германии под руководством Пруссии”. Поведение Меттерниха во всем этом комплексе вопросов кажется необъяснимо поверхностным. Хотя он постоянно пытался достичь таможенного единства и использовал для этого некоторые средства дипломатического обихода, дело не трогалось с места; либо он совершенно не понимал важности проблемы, либо уклонялся от нее с той усталой небрежностью, которую можно было все чаще наблюдать у стареющего канцлера. Фридрих фон Моц и Карл Георг Маасен, прусские отцы таможенного союза, стояли на реальной почве. Статья 19 Союзного акта гласила: “Члены союза оставляют за собой право на первом заседании Союзного сейма во Франкфурте подвергнуть обсуждению принятые на Венском конгрессе принципы торговли и сообщения между различными государствами союза, а также судоходства”. Пруссия действовала не только на основании законности, но и по долгу службы, затрагивая эту тему. Даже если в процессе консолидации своей собственной таможенной области, то есть при вовлечении в нее анклавов, она действовала иногда непреклонно (например, в конфликте с Анхальт-Кетен), то она все же действовала согласно законам экономической целесообразности, которыми руководствовалось также большинство членов союза: с ними Пруссия заключила честные договоры, которые, разумеется, расширяли ее полномочия, но вместе с тем и учитывали экономические интересы партнеров. Они, и прежде всего представители Южной Германии, вступали в таможенный союз не из любви к Пруссии, а потому что было ясно, что ни бундестаг не собирается проявлять какую-либо инициативу относительно упомянутой статьи 19, ни от Австрии нечего было ожидать альтернативы прусской концепции. То, что так случилось, то, что Меттерних, который обычно так мастерски умел использовать Союзный сейм в качестве орудия, не увидел и не использовал большие возможности влияния, которые давала Австрии статья 19, относится к его упущениям, имевшим тяжелые последствия для габсбургского государства. За тридцать лет до Кенигсгреца оно было вытеснено из экономики Германии, или, точнее сказать, ушло само; и в этом была значительная доля вины Меттерниха. Можно найти некоторые объяснения: наряду с определенными изменениями личности государственного канцлера в смысле некоторого расслабления – самовосприятие монархии, которая, будучи огромным многонациональным государством, не оценила вопроса немецкого экономического единства в полном объеме для своего будущего. Здесь непроизвольно напрашивается сравнение Великобритания – ЕЭС: она тоже долгое время из своего положения Commonwealth (Содружества), вообще из-за своей традиционной заморской позиции не могла найти “путь в Европу” и лишь в последний момент вступила на него, преодолевая большое внутреннее и внешнее сопротивление; то же произошло и с Австрией, но без британского “Все хорошо, что хорошо кончается”. Глядя из Вены на гигантскую империю, превратить которую в экономически единую потребовало бы неимоверных усилий, предпочитали заниматься своими собственными делами, которых было более чем достаточно, и не распознали вовремя исторического значения затеянного Пруссией таможенного объединения. В конечном счете в близорукости Меттерниха нашла свое отражение нечеткость взаимосвязей внешней и внутренней политики. В то время как Пруссия старалась превратить “немецкую заграницу” все больше и больше в “свою страну” – а таможенный союз означал именно это, – для дунайской монархии все немецкое, что лежало за пределами ее границ, все больше и больше приобретало характер “заграницы”. Меттерних смотрел на Германию совершенно иными глазами, чем Моц или Фридрих Лист, а именно – так, как руководитель великой мировой державы смотрит на какую-то область второстепенного значения, про которую нельзя точно сказать, относится она к внешней или внутренней политике.