Пять скачков до горизонта - Крапивин Владислав Петрович. Страница 15

Впрочем, идеологический смысл нашивки меня ничуть не занимал. Главное, что я стал почти членом команды. Гордо заправил ковбойку в широкие брюки (они были из материи, похожей на мешковину, зато длинные, сшитые по всем правилам), и лихо бросил на плечо ремень игрушечного автомата…

Об этом автомате я уже где-то рассказывал, но придется упомянуть снова – «для связности содержания». После войны на складах оружейных заводов остались, видимо, немалые запасы деревянных прикладов для «пистолетов-пулеметов Шпагина (ППШ)». Теперь уже ненужные. И догадливые люди пустили их на игрушки для мальчишек. Вместо железных стволов и дисков приделывали к прикладам деревянные и продавали это «оружие» (точно помню!) по тридцать рублей. Сумма немалая (по крайней мере для мамы), но и не столь уж большая – самая мелкая порция мороженого, стоила, например, трёшку. Когда я закончил первый класс (как-никак событие!) мама вняла моим мольбам и купила этот ППШ. Конечно, деревянные детали выглядели слишком игрушечно, однако приклад радовал своей подлинностью, и мы с Володькой и Виталиком про очереди палили из укрытий очередями по воображаемым врагам. То есть вертели ручку трещотки.

Вскоре, правда, жестяная трещотка ослабела и стала издавать ржавое повизгиванье. Ствол и диск разболтались. В конце концов я забросил автомат под кушетку и надолго забыл о нем. Вспомнил, когда переезжали на другую квартиру – со Смоленской на Нагорную, поиграл немного и забросил опять. У меня в то время была уже подаренная отчимом берданка (списанная, из охотничьего утиля). Из нее можно было даже стрелять, если вставить укороченный патрон нестандартного двадцать восьмого калибра. Я, впрочем, не стрелял, а вскоре разобрал берданку и сделал из ее затвора пистолет (стальной, похожий на настоящий!). Игрушечный же автомат меня тогда уже, конечно, мало интересовал.

Но теперь, перед походом на стрелковый стенд, я решил, что автомат с настоящим прикладом вполне может служить учебным ружьем. Буду его вскидывать к плечу, целиться в летящие мишени – в общем, набираться опыта. Диск я отломал, а ствол заново приколотил двумя крепкими гвоздями…

На стенде взрослые стрелки одобрили и мое оружие и меня самого. Потому как нашивка! Тут же дали мне прозвище «Большевичок», угостили бутербродами и холодным чаем из большой бутылки.

И началась пальба. Сперва я почти оглох, еле сдерживался, чтобы не зажимать уши. Но постепенно притерпелся. Начал «болеть». Аж подпрыгивал от азарта! Однако не забывал и «тренироваться», что вызывало веселое одобрение у других зрителей.

Отчиму в тот раз везло, он был в прекрасном настроении. И во время обеденного перерыва он рассказал мне, что есть способ подзаработать. От способа этого пахло приключениями…

Стрелковый стенд находился в дальнем конце Сада судостроителей (его еще по старой памяти называли Загородным). Над высокими откосами. Откосы эти был те самые, что в центре города тянулись вдоль Туры, над водой. Потом они все дальше отодвигались от реки, давая место пристанским постройкам, железной дороге, заводским цехам. А еще ниже по течению между рекой и обрывами раскинулось заболоченное пространство – с камышом, осокой и зеркальцами воды. Такое широкое, что Туру за ним было и не разглядеть. Правда, заречный пейзаж выглядел знакомо: с деревнями Парфёново и Новые Юрты, со старыми кладбищами, полями, дорогами, рощицами и дальним синим горизонтом. Но сейчас меня все это не интересовало. Интересным было болото. Потому что именно туда падали тарелочки, уцелевшие после неудачных выстрелов.

Отчим сказал, что пока нет стрельбы, тарелочки можно собирать и потом сдавать «мастеру Боре», которые ведает изготовлением и учетом этих мишеней.

Я скинул сандалии, подвернул выше колен штаны и с тем же азартом, с которым недавно болел за «большевиков», бросился на промысел.

Мазали стрелки нередко. Поэтому черные тарелочки теперь то и дело попадались на глаза. Некоторые косо торчали в камышах и траве, а были и такие, что плавали в лужицах, как приготовленные для мытья блюдца. Я ломился к ним через болотные заросли. К счастью, глубоких трясин там не было.

Такой охотой занимался я не один, были там еще несколько мальчишек. Но все не вредные, не драчливые. Не выхватывали друг у дружки добычу, если успевали к ней одновременно. «Ладно, бери, ты раньше успел…» Честное слово, я потом редко встречал такое миролюбие в мальчишечьем кругу. Один из ребят – рыжий голубоглазый мальчик в тюбетейке – даже подсказал мне: «Большевичок, вон там, в кустике сзади тебя, есть одна. Я еще сверху видел, как она падала…» У меня даже затеплело внутри. «Спасибо…» Не за тарелочку спасибо, а за то, что этот мальчишка – такой …

Набрал я тогда не меньше десятка. Конечно, измазался, изрезал осокой ноги, а один раз даже провалился по пояс (бедные мои брюки). Потом нам закричали с откоса, что пора убираться, и мы пошли сдавать трофеи.

Хозяйство «мастера Бори» располагалось в траншее под стрелковой площадкой. Был Боря худым щетинистым парнем с костылями (наверно, инвалид недавней войны). Во время стрельбы он по команде спортсмена («Дай!» – кричал тот) дергал рычаг маленькой катапульты, и тарелочка со свистом летела из амбразуры. А в свободное время Боря штамповал эти тарелочки на особом устройстве. Из жидкой горячей смолы. От нее пахло разогретым асфальтом. Запах знакомый – как раз тем летом начали асфальтировать нашу центральную улицу Республики. Наверно, изготовленных тарелочек не хватало, поэтому Боря охотно принимал у нас выуженные из болота. Лишь бы не было на них дырок и трещин. (Он щелкал по этим блюдцам ногтем, как продавец в посудном магазине). К ребятам Боря относился с пониманием. Говорил: «Сам был пацаном, помню…» И даже разрешал иногда дернуть рычаг катапульты. «Только вмиг после команды, не мешкайте!» Мы не мешкали.

Платил Боря, по нашим понятиям, вполне справедливо – то ли по пятаку, то ли по гривеннику за тарелочку, не помню. По крайней мере, в тот, в первый раз, я ушел от него с весьма отяжелевшим нагрудным карманом ковбойки.

Дома я всю заработанную сумму великодушно предложил маме – как вернушийся с охоты добытчик (и чтобы мама не очень ругала добытчика за перемазанный вид). Но она и не ругала. Вернула мне денежки, налила в таз воды и велела:

– Иди, мойся, чучело…

…Зимой искать тарелочки было легче. Они с маху врезались в глубокий снег, и черные следы падения были хорошо видны по всему заглаженному вьюгами пространству.

Те зимние охоты мне запомнились даже больше, чем летние.

Особенно помню один день январских каникул. Я пошел в Сад судостроителей сам по себе, отчим отправился туда раньше. Дорога теперь была известная: до центра, потом вдоль по всей улице Орджоникидзе, а дальше до сада рукой подать. По пути решил заглянуть на улицу Герцена, к давнему знакомому Пашке Шаклину, он обещал дать мне почитать редкую в ту пору книжку «Собака Баскервилей». Был Пашка семиклассником, я учился в четвертом, разница немалая, но все же приятельские отношения между нами сохранялись. Видимо, по инерции, в память о временах, когда мы были соседями по дому.

Книгу Пашка дал, но разговаривал со мной нехотя и торопливо. Он спешил в школу, к началу городской военной игры. (Тогда такие игры еще не назывались «Зарницей», но, как говорится, «имели место».) Я про эту игру знал. О подготовке к ней было написано в нашей школьной стенгазете (называвшейся, естественно, «За учёбу!», причем фанерную букву «ч» хулиганы-семиклассники иногда выламывали из деревянной газетной рамки). Но четвероклассников «на войну» не брали, маленькие еще. А Пашка готовился и был во всеоружии. Телогрейку подпоясал широким ремнем, солдатскую ушанку украсил картонной кокардой с «армейской» эмблемой своей школы № 25 – синий квадратик, очерченный с двух сторон таким же синим угольником. Было у Пашки и оружие: деревянный ручной пулемет с трескучей вертушкой. Как оглушительно она трещит, Пашка мне продемонстрировал и любовно погладил некрашеный приклад, на котором синел тот же значок, что на шапке. Но тут Пашкин взгляд упал на мой «фабричный» автомат, который, я оставил в уголке у двери.