Рыжее знамя упрямства - Крапивин Владислав Петрович. Страница 34

Ну, он и рассказал. Был такой армейский капитан по фамилии Пульман. Год назад послали его с группой в пять человек ловить какого-то полевого командира. Сели они у дороги, по ней машина проехала, грузовичок-пикап. Они, видать, остановить не сумели или прозевали и давай палить вслед. Одного мужчину сразу кончили, двоих ранили. Те, кто живой остался, руки подняли: "Мы мирные, мы не боевики, вот документы…" Оказалось, были там, кроме хозяина машины, директор и завуч местной школы, беременная женщина, ее племянник – парнишка лет шестнадцати и старик-пенсионер… Пульман и его люди документы проверили, видят: промашка вышла. "Ну, ладно говорят, издержки военного времени, ошибочка. Забирайте убитого и катите в свой поселок…" Но на всякий случай доложили по рации о случившемся майору, который сидел на командном пункте. А тот: "Вы что, с катушек съехали, да? Всех расстрелять, машину сжечь!" Потому что, вроде бы, есть у спецназа такая установка: свидетелей не оставлять…

Ну, Пульман и его братва надели на стволы глушители и в оставшихся четверых… Да, видать, опыта не хватило, парнишка рванул в заросли. По нему вслед… А потом в погоню – раз велено не оставлять никого. Нашли уже мертвого, ему пуля перебила артерию на бедре… Свалили всех в машину, подожгли… Да, опять же не хватило сноровки, сжечь не сумели. А тут по дороге колонна какая-то, начальство, которое вроде бы из местных жителей, но на нашей стороне… Скрыть уже ничего не удалось…

– Я знаю эту историю, – сказал Каховский, – год назад о ней писали. Был суд. Я читал в интернете приговор. Несколько страниц подробного рассказа, в деталях, как убивали ни в чем не повинных людей, а потом вердикт присяжных: "Но поскольку эти военнослужащие выполняли приказ вышестоящего начальства, считать их невиновными…" Гнусная история…

– Да… – сказал Салазкин и прижался затылком к березовому стволу. – История такая… Этот Саид и давай катить на меня: "А вот если бы тебе отдали приказ, разве бы ты не стал стрелять, а?" – "Нет, —отвечаю, – не стал бы. В мирных и безоружных? Никогда". – "А как же присяга?" – "А что присяга? Нет в ней такого, чтобы выполнять преступные приказы…" Улыбнулся Саид своей тонкой восточной улыбкой и говорит: "Поклянись своим богом, что не стал бы". Мне чего терять, все равно не вру. Перекрестился. "Вот, – говорю, – клянусь…" И даже за крестик под воротом взялся… Этот крестик я, кстати, нашел в яме, нащупал как-то на полу среди мусора. Видать, кто-то из сидевших раньше меня потерял. Цепочка была порвана. Я ее связал ниткой от рубахи, надел на шею… До той поры никогда не молился, не знал даже, верующий я или нет, хотя крестили. А тут стал вспоминать отрывки молитв, которые когда-то слышал случайно. И свои придумывать… Меня этот крестик грел вроде как тот фонарик. И успокаивал. Помогал думать. А думал я в этой яме о тех построениях, про которые мне рассказывал Александр Петрович… Я ведь тогда еще не знал, что его уже нет, разговаривал будто с живым. О хронополе и загадках времени. И… это было вроде как конструирование многомерных фигур в темноте пространства. И в то же время, как музыка… Вспоминались его тетрадки. Александр Петрович почти всегда вручную писал, на компьютере ведь даже таких символов нет, как у него…

– Например, колесико с крылышком, да? – тихо спросил Корнеич.

Салазкин оторвал затылок от березы.

– А ты видел, да? Он тебе тоже показывал?

– Не показывал, а просто оставил тетрадь перед отъездом. На память… Некие доценты потом очень ей интересовались. И тем значком. "Не знаете ли, что это такое?"

Салазкин зло хохотнул (Кинтель быстро оглянулся на него от машины).

– Многие хотели бы знать, что это такое… Непонятно, знал ли до конца сам Медведев… Корнеич, а тетрадка-то где?

– У меня…

– Дашь посмотреть?

– Господи, да совсем отдам! Кроме тебя кому теперь с ней разбираться? Саша тебя, как я понимаю, кой-чему обучил…

– Мало чему… ох, мало… – выговорил Салазкин и постукался затылком о ствол. – Разве что… но это потом…

– Саня, а как вы все-таки выбрались оттуда? – мягко спросил Каховский. – Вас освободили?

– Не сразу, Сергей Владимирович… Я начал готовиться к побегу, нож припрятал в тайнике, сухари… Думал, выберусь на какую-нибудь дорогу, там или наших повстречаю, или выкину какого-нибудь местного из его машины, помчусь куда глаза глядят… А Саид хитрый мужик был, учуял мои планы. Пришел однажды со своим дружком, у того автомат. "Поехали, – говорит, – покажем кое-что". Глаза мне завязали натуго, сверху еще мешок на голову. Затолкали в машину. Ехали с полчаса, потом вытащили меня, повели по камням куда-то вверх. Сдернули мешок и повязку. Говорят: "Смотри, православный…" Я вижу: кругом скалы, мы в расселине. Из каменных щелей торчат три кола. На двух – истлевшие головы в беретах, лиц уже не разобрать. "Вот, – говорит Саид, – тоже хотели бежать… А для тебя вот это место, – и показывает на третий кол, пустой. И опять говорит, дружески так: "У тебя, Саня, один выход. Прими нашу веру, поклянись верности Аллаху, будешь жить…"

Вспомнил я, как молился в яме своему медному крестику, как он грел меня… "Знаешь, – говорю, – Саид, – если я и поклянусь, ты не поверишь. У тебя твой Аллах, у меня мой Спаситель…"

Он оскалился, злорадно так, зубы белые-белые.

"Не спасет тебя твой Спаситель. Разве не понимаешь?"

Дружок его тоже скалится, гладит автомат. И понял я: все равно убьют, хоть сделайся я самым-самым мусульманином. Не оставят в живых русского свидетеля, который видел эти головы… Вцепился в автомат, рванул, кинул через бедро этого Саидова приятеля, и тут меня сзади по голове… Камнем, наверно… Очнулся я опять в яме. Судя по запаху, в той же самой… Сперва удивлялся: почему не кончили там, сразу. Потом понял: бесчувственного неинтересно. Надо, чтобы я все испытал… Стал готовиться. Думаю, как вытащат наверх, брошусь на любого, пусть пристрелят, только бы не ножом… И вдруг застреляли наверху. Потом оказалось, добрались сюда свежие силы ОМОНа, с большой зачисткой. Через какое-то время выволокли меня… Смотрю, лежит посреди двора Саид, глядит в небо пустыми глазами, очередь поперек груди. Рядом – одна из его дочек. Наверно, хотела заслонить отца…

Потом, конечно, всякие вопросы, выяснения. Я понял: повезло мне, что из ямы вытащили, а не повстречали беглого. Доказывай бы, что не перебежчик, не дезертир… А тут героический пленник… Ну и вот. Возили, лечили, потом на гражданку. Подчистую…

3

Словко слушал и чувствовал себя виноватым: из-за него ведь Салазкин затеял этот разговор. А еще Словко машинально трогал под рубашкой легонький алюминиевый крестик.

Не был Словко настоящим верующим, он себе в этом честно признавался. То есть он понимал, что Бог, конечно, есть, но исполнять все христианские правила было некогда. В церковь не ходил, молитв почти не знал, только "Отче наш" запомнил когда-то. И лишь два года назад читал он про себя эту молитву, когда отца увезли на скорой в хирургию, а потом срочно вырезали желчный пузырь. Отец лежал в реанимации, а Словко шепотом молился в своей постели… Молитва ли помогла, или просто повезло, но с той поры крестик Словко не снимал. На всякий случай…

…– Господа, карета готова, – сообщил от машины Кинтель.

Словко быстро встал и покачнулся: вдруг закружилась голова. Это длилось всего секунду, но Корнеич заметил.

– Что с вами, мой капитан?

Словко виновато заулыбался.

– Наверно, с голоду. Не позавтракал, а потом эта дорога.

Корнеич хлопнул себя по лбу:

– Педагоги!.. Чуть не уморили ребенка! Кинтель, где еда?

Кинтель достал из багажника пакет, в нем был здоровенный кусок рыбного пирога и огурцы. Видать, остались от поминальной закуски.

Словко не обиделся на "ребенка". Такое обращение у старших к младшим случалось в "Эспаде". Оно было не всерьез, а дурашливо-веселое: "Эй, помогите ребенку дотащить весла!.. Поправьте на ребенке ремень, чтоб не болтался…" "Ребенки" хихикали… Хихикнул и Словко, втыкая зубы в мягкий и вкусный пирог (небось Татьяна постаралась с утра). Аж заурчал от голодного удовольствия… И доедал уже в машине, на ходу, подбирал с колен крошки рыбы и теста… Но рассказ Салазкина сидел в нем холодной льдинкой, тревогой непонятно о чем. Вернее, о многом. И в том числе почему-то и о Рыжике.