Синий треугольник - Крапивин Владислав Петрович. Страница 9

– Вот это да! – подскочил Ерошка. – Кто-то опять врезался! Вот звону-то было!

– Чему ты радуешься? А если человек покалечился?

– Не! Здесь не калечатся! Только царапины…

А у меня отчетливо заболело порезанное в давние годы колено. Я даже глянул вниз: нет ли на тощей мальчишечьей ноге свежего бинта. Но была джинсовая штанина, и от ее вида боль сразу кончилась.

– Когда-то в этой мастерской работал славный старик Гольдштейн, – вздохнул я. Но Ерошка тянул меня дальше, дыра в витрине его больше не интересовала. Я подчинился, однако через несколько шагов оглянулся: не покажется в пробоине маленький старик с седыми кудряшками на висках?

Гольдштейн, конечно, не показался. Но зато навстречу нам попались два красноармейца – в обмотках, в белесых пилотках и выгоревших гимнастерках с малиновыми петлицами на отложных воротниках, без погон. Скатки через плечо, тонкие штыки над плечами. Оба худые, с твердыми загорелыми лицами, они прямо и как-то отрешенно смотрели перед собой.

– Откуда такие? – спросил я у Ерошки. Почему-то шепотом.

– А! – отмахнулся он. – Опять, наверно, кино снимают неподалеку… – Но мне почудилась в его голосе еле уловимая тревога. Словно в ближних переулках застоялось лето сорок второго года с его повестками, похоронками, сводками Совинформбюро и запахом карболки из окон недалекого госпиталя… Хотя откуда про это знать Ерошке?

„А тебе откуда знать? – насмешливо шепнул Травяной и Песчаный Заяц, который, видимо, ухитрялся незаметно пробираться за нами по кустам и заросшим канавам. – Тебе же всего тридцать с небольшим“.

„Не твое дело, – буркнул я. – Тебе следует не шастать, а сидеть дома и охранять ящик с Синим Треугольником“.

Заяц хихикнул похоже на Ерошку. А сам Ерошка деловито спросил:

– Дальше как двинемся? Вверху, по Октябрьской улице, или спустимся к воде? – Потому что мы оказались на высоком берегу.

Желтоватая вода еще не совсем спала после разлива, река была широкой. За ней раскинулась Заречная слобода с грудами старых домишек и белым хребтом высотных домов-новостроек. Дальше синели луговые просторы с темной кромкой леса у горизонта. Справа тянулся мост, которого я раньше не видел. По мосту скользили разноцветные капельки-автомобили. Справа вздымал могучие соборы белый Свято-Троицкий монастырь. Над куполами поблескивали узорчатые кресты, которых в прежние годы тоже не было…

Я вздохнул – родина…

– Ну так что? – нетерпеливо переступил рядом Ерошка. – Как пойдем?

– А, собственно, куда мы должны идти?

– Но вы же хотели на Точку!

Я хотел на Точку? Пожалуй, да… Но он-то, этот сорванец, как про нее узнал? Такое название придумал я сам и никому его не говорил.

– Откуда ты знаешь про Точку?

– Но ты… но вы же, сами про нее сказали недавно… – Ерошка неловко посопел.

– Я?! Ничего подобного.

– Ну вот! Сказали, а теперь отпираетесь… – Похоже, он обиделся.

– Ну ладно, – примирительно вздохнул я. – О чем разговор. На Точку так на Точку. Посидим там, отдохнем…

Ерошка сразу обрел прежнюю жизнерадостность. Подскочил:

– Ну а как?! По верху или у воды?

– Решай, как лучше.

– Внизу труднее, но интереснее…

– Тогда пошли вниз.

Деревянной извилистой лестницей мы спустились к воде. Здесь была плавучая пристань паромной переправы. От нее по прибрежному песку тянулась в сторону пассажирского порта тропинка. Но скоро она пропала среди выброшенного водой мусора: коряг, автомобильных покрышек, лодочных обломков, равных спасательных кругов и (непонятно, почему) битых пластинок от старых патефонов.

Я поднял один обломок. Это была знаменитая старинная „Рио-Рита“. Мамина любимая мелодия. Когда я был маленьким, под эту музыку мы встречали новый год. А сестра на домашних вечеринках танцевала под нее с Мотей Гольдштейном и другими одноклассниками…

Мотив „Рио-Риты“ тут же включился у меня в голове. И ненавязчиво звучал там во время всего путешествия до Точки.

А путешествие становилось весьма… р-романтическим (черт бы побрал этого мальчишку!) Ветвистые коряги лежали все гуще – порой настоящие завалы. Иногда путь преграждали кучи гнилых деревянных ящиков и разбитых бочек. Тропинка появилась опять, но тянулась теперь не по песку, а по сырой глине, в которой вязли ступни. Мне пришлось разуться и подвернуть джинсы. (Кто увидит – подумает: „Вот понесло взрослого дурня заодно с бестолковым пацаном“.) И свернуть было некуда: слева вода, справа крутые, заросшие бурьяном откосы без всяких лестниц и тропок.

Ерошка, посапывая, шагал впереди.

– Ерофей, – тяжело обратился я к трикотажной спине с надписью „CICIMORA“. – Ты когда-нибудь слышал про Ивана Сусанина?

Он, не оглядываясь, засопел громче и виноватее.

– Ага, слышал… Потерпи, скоро выберемся на сухое…

И мы выбрались наконец. Через дыру в бетонной изгороди – на территорию порта. Здесь было почти пусто. У дебаркадера – ни одного судна. В небе с пухлыми белыми облаками замерли два крана. На пристанских путях лязгали вагоны и что-то покрикивал в мегафон диспетчер, но это в отдалении, а рядом с нами лишь галдели воробьи – они прыгали по лежавшим у кирпичного склада контейнерам и по груде ящиков, от которых пахло соленой рыбой…

Я решил было ополоснуть с трапа ноги, обуться и подняться по пристанской лестнице на Пароходную улицу. Хватит приключений! Но Ерошка расстроился чуть не до слез:

– Дядя Слава! Не надо! По верху знаете какой дальний путь! А здесь уже недалеко! И будет легче, вот увидишь… ой, увидите…

– Сударь, – сказал я покоряясь судьбе (или хитростям Синего Треугольника). – У тебя на языке то и дело прыгает желание говорить мне „ты“. Ну и говори. Это лучше, чем все время ойкать…

Он очень-очень обрадовался, странно даже:

– Правда?! Можно?!

– На здоровье… Я еще не столь уж солидный мужчина. К тому же, мы с твоим дядюшкой давние приятели, а ему ты наверняка не говоришь „вы“…

– Кому не говорю? – почему-то удивился он.

– Дяде Альберту.

– Кому?.. А! Да, конечно… – и он запрыгал отклеивая от ступни прилепившийся клок бумажной упаковки.

Дальнейшая дорога и правда сперва показалась легче прежней. Потому что мы пошли по рельсовым путям. Хмурый стрелочник поглядел на нас, но ничего не сказал. Мы миновали товарный состав, от которого пахло конским навозом, и бодро зашагали по шпалам. На них от солнца выступила смола, она прилипала к голым подошвам. Это было не противно, а даже приятно.

Исполнилась мечта о детстве, – хихикнул из густого осота у насыпи Травяной Заяц. – Шлепаешь босиком…»

«Ну, вот что, друг любезный, – отозвался я строгим тоном. – Ты или кончай играть в прятки и пойдем вместе. Или – брысь домой».

– Лучше я «брысь», – опять хихикнул он. В осоте мелькнул полосатый хвост. (И с той минуты Травяной Заяц долго не давал о себе знать). А Ерошка вдруг сказал:

– Не потерял бы он лёпы. Они ведь у него тоже без шнурков.

Я не стал удивляться и говорить «о ком это ты?» Звенела солнечная тишина. Пахло рекой и железной дорогой, мир и спокойствие были в моей душе, Ерошка вдруг показался удивительно славным пацаном, почти родственником. Негромкая «Рио-Рита», что звучала у меня в голове (или опять же в душе?) обещала почему-то увлекательные и неопасные приключения. И слово «ласковость» снова шевельнулось у меня в памяти…

Но так было недолго. Рельсовые пути плавно повернули направо и ушли под обрыв, в черный полукруглый туннель. А нам с Ерошкой осталась хлипкая узкоколейка. Вот уж поистине «узко…» – шириной с приставную лестницу, по которой лазят на крышу. Она тянулась между водой и откосами, по прибрежной полосе, а полоса эта снова делалась захламленной, глинистой, заваленной корягами, а то и ржавой колючей проволокой. Порой рельсы со шпалами провисали над заполненными жидкой глиной провалами, как настоящие, перекинутые через ямы лесенки. Того и гляди ухнешь в эту жижу. Я шел за Ерошкой и в опасные моменты придерживал его за плечи (тонкие, будто и правда гардеробная вешалка). Ерошка не возражал, сопел благодарно.