Выстрел с монитора - Крапивин Владислав Петрович. Страница 12
Все было знакомое, Галькино, родное. Хоть кричи от тоски. Но Галька не кричал даже мысленно. Он размышлял. Окна уже нигде не светились, город спал.
Город спал. Хотя один из его жителей, мальчик Галька, изнемогал от горя. Люди подписали придуманный главным советником приговор, покачали головами, сказали детям: «Вот видите, к чему приводят шалости», и теперь уже не думают о случившемся. А если кто и думает, больше жалеет о трамвае: когда его еще починят!
А кто пожалеет Гальку? Ну, одноклассники вспомнят. Поговорят, посочувствуют и займутся своими делами. Лотик, тот в самом деле крепко пожалеет. А еще? Ну, родные, и сильнее всех – Вьюшка. Но разве они – город?
Городу было все равно. Больше того: город отказался от Галиена Тукка! Спокойно так, между делом… Галька ощутил, как у него заломило тело. Будто рубцы от веревки Брукмана были настоящими, не во сне. Галька даже застонал.
Он скинул рубашку, натянул старые штаны и залатанную голландку, раскрыл окно и выбрался на крышу. По приставной лестнице спустился на лунный двор.
Это был привычный путь. Галька не раз так сбегал из мансарды для вечерних игр. Но сейчас он уходил навсегда.
Он ушел из города, не взявши ни куска хлеба, ни фляги с водой, босиком, без шапки и куртки…»
– И ни с кем не попрощался? – сказал мальчик.
– А как прощаться? Его бы задержали.
Мальчик молчал.
– Он мог бы пробраться в комнаты, где спали отец и мать, и все остальные… – сказал Пассажир. – Но, видимо, он боялся… что, если посмотрит на них, не решится уйти. И он не стал прощаться ни с кем. Даже мысленно…
– Даже с Майкой?
– С кем?
– Ой… Я хотел сказать «с Вьюшкой». – Мальчик громко заскрипел стулом, отвернул лицо. Пассажир оставил тетрадь, снял очки.
– Я понял, – сказал он вроде бы виновато. – У тебя есть сестренка. Ее зовут Майка.
– Ну, есть… – Мальчик низко-низко нагнулся, стал дергать шнурки. Суетливо скинул кеды, вскарабкался на свою койку. Лег лицом к стенке. Странно притих.
Пассажир посидел с полминуты. Растерянно встал. Спина мальчика под бело-розовой клетчатой тканью напряженно застыла.
– Я тебя чем-то обидел? – тихо спросил Пассажир.
Мальчик пошевелился. Потом повернулся – неловко, медленно.
– Да нет, что вы… – прошептал он.
Пассажир стоял между койкой и лампой, лицо мальчика покрывала тень. И все же видно было, что глаза у него мокрые.
– Я понимаю, наверно, соскучился по сестренке. Но ведь завтра уже вернешься…
– Да не в том дело… – Мальчик посопел, потерся щекой о подушку. Смотрел мимо Пассажира.
Тот сокрушенно сказал:
– Значит, это я тебя своим чтением расстроил. Ну, извини…
– Да нет. Я сам себя расстроил, – отозвался мальчик сердито. И вдруг чуть-чуть улыбнулся: – Я такой… У меня вроде как у Гальки: иногда ни с того, ни с сего капли из глаз…
– Это хоть у кого бывает, – осторожно заметил Пассажир.
Мальчик мазнул пальцами по глазам и решительно спросил:
– Вы думаете, я из-за немецкого в Лисьи Норы приезжал?
Пассажир выжидательно молчал.
– Из-за Майки, – выдохнул мальчик. Видимо, долго копилась у него печаль и обида, м теперь выплеснулась навстречу случайному поутчику… Впрочем, не такому уж случайному: ведь полсуток вместе. И как-то, наверно, связал их третий человек – маленький житель старого города Реттерхальма…
– Я ее совсем крошечную на руках таскал, – прошептал мальчик. – Целыми днями… Мне самому шесть лет было, а она горластая такая оказалась и хитрая: лежит – орет, на руки возьмешь – молчит. Я сам реву, а ее таскаю, потому что страшно: вдруг задохнется от крика. А больше с ней некому было, папа на работе…
– А… мама?
– Она умерла, когда Майка родилась.
– Извини, малыш…
– Но вы не думайте, что я на Майку злился! Наоборот… я от нее не отходил, потому что она… ну, как частичка мамы. Дрожал за нее… А у нее потом спина стала болеть. Сколиоз… – Мальчик говорил, глядя в угол каюты, и глаза у него стеклянно блестели. – Когда лежит – больно. Плачет: возьми на ручки. А большая уже… Я ее глажу, каждый позвонок прощупываю… Вот тогда и научился боль прогонять руками… Иногда она еще сама не знает, что скоро у нее заболит, а я уже чувствую… Потом у нее прошло. Но она все равно от меня ни на шаг…
Мальчик вздохнул прерывисто, словно после долгого плача.
– Ну… а что случилось-то? – негромко сказал Пассажир.
– Да… вроде бы ничего такого. Папа женился весной… Я и сам папе говорил: давай, всем лучше будет. И правда, лучше стало, она хорошая, тетя Зоя. Безрукавку мне связала… Только Майка…
– Что? Не признает ее?
– Да наоборот… – Мальчик дернул головой, зло всхлипнул в подушку. – Сразу к ней прилипла. А меня будто больше и нет… Отец говорит: ты должен понимать, девочке мама нужна, ты держись. Ну, я и держался… Потому что ведь никто же не виноват, я понимаю. А все равно… И тетя Зоя все чувствует. Мы с папой тогда и решили, чтобы в Лисьи Норы на время…
Пассажир медленно отступил, сел в кресло.
– Вот, значит, как у тебя… Тут такое дело, а я тебя сказками развлекаю.
– Разве это сказка? – насупленно спросил мальчик. – Вы же говорили, что по правде.
– Да… Для меня это правда, а для тебя… Что тебе до какого-то мальчишки из далеких времен, когда своих переживаний хватает. Верно?
– Нет… – вздохнул мальчик. – Не верно. Мне все равно интересно. Просто я… раскис маленько, когда Майка вспомнилась. Вы не обижайтесь.
– Да что ты, голубчик! Разве я обижаюсь!
– А что было дальше? С Галькой…
– Значит, можно продолжать?
Мальчик кивнул, мазнув носом по подушке.
– А ты не устал? Поздно уже…
Пароход все стоял у пристани, машина молчала. Видно, и правда что-то случилось. Люди за стенкой примолкли. Только шаги вахтенного на верхней палубе нарушали тишину.
– Я не устал, – сказал мальчик. – Только можно, я буду здесь? Лежать и слушать.
«По лестницам и тропинкам, по кривой улице Булочников Галька спустился с холма. Никто не встретился на пути. Дома кончились, и дорога пошла вдоль реки. Галька шагал быстро. Тоска сидела в нем, как ледяной комок. Он почти не думал, что будет впереди. Знал только, что в город не вернется и в Кобург не поедет. Может, выроет землянку и станет жить, как отшельник. Может, просто умрет где-нибудь у края дороги, и, когда его найдут, у кого-нибудь шевельнется совесть.
К середине ночи он увидел заброшенный рыбацкий сарай, сделанный из перевернутого баркаса. Забрался под крышу. Внутри были нары с остатками соломы. Галька съежился на них и уснул.
…Проснувшись, он сразу вспомнил все, что случилось. И так было тяжко на душе, что не хотелось открывать глаза. Наконец он все-таки открыл.
Солнце било в щели и косое окошко. Но не это первым делом увидел Галька. Он увидел большой никелированный револьвер, наведенный прямо ему в лоб. Держал оружие краснолицый мужчина с бакенбардами, в матросском берете с помпоном.
– Тихо, птенчик, – просипел он и прищурил левый глаз. – Шевельнешься и – пуля.
Этого еще не хватало! Что, весь мир ополчился на Гальку? Ни капельки страха не испытал Галька, только горькую досаду. И опять заболели рубцы от приснившихся побоев.
– Ну и черт с тобой, стреляй… – Он отвернулся. – Дурак…
– А ну, встать! – рявкнул дядька в берете. – Руки вверх!
Галька поднялся с нар. Но рук не поднял, сунул их в карманы. И пальцы нащупали монетку Лотика. Это неожиданно обрадовало Гальку. Будто надежда появилась.
– Чего орешь? – сказал он. – Твой сарай, что ли?
Вошел красивый офицер с усиками. В белом кителе с двумя звездочками на рукаве. Моряк с бакенбардами опустил револьвер.
– Господин лейтенант, здесь мальчишка. Я боюсь, не лазутчик ли. Грубит, господин лейтенант…
– Кто такой? – резко спросил офицер.
– А вы? – сказал Галька. В нем шевельнулось любопытство: что будет дальше?
– Отвечай, сопляк! – крикнул лейтенант. Он был очень молодой. Он покраснел.