Золотое колечко на границе тьмы - Крапивин Владислав Петрович. Страница 42
Мы с Барбудо подошли к стойке. Всяких соблазнительных бутылок была уйма. Я "положил глаз" на "Мартини", этикетку которого украшал великолепный парусник. Привезти бы такой сувенир домой! Хотя бы пустую бутылку (содержимое вряд ли уцелеет до возвращения). Но выданная на дорогу валюта хранилась у Мадам, которая эти несчастные несколько долларов нам не давала: говорила, что не может разменять ассигнацию – одну на всех.
Сейчас могла бы и разменять – у этого же "приятного молодого человека" (с внешностью, знакомой нам по фруктовым рядам наших российских рынков). Но, глянувши на Мадам, я понял, что без скандала тут не обойдется. Эта особа – словно завуч предпенсионного возраста – считала необходимым всё запрещать и всему учить. Глава нашей делегации, один известный писатель-танкист, задержался в Москве, и Мадам полагала теперь, что начальница – она. Не исключено, что у нее были на то особые полномочия (кто-то же должен был их иметь).
В общем, я и Барбудо решили с ней не связываться. Барбудо вынул наш родной советский рубль и помахал им под носом у бармена.
– Такую валюту принимают в здешнем трактире?
Бармен втянул воздух волосатыми ноздрями, взял желтую бумажку двумя пальцами, повертел, притворяясь, что видит такую впервые. Потом снисходительно сообщил:
– Уна кока.
То есть одна бутылочка кока-колы. Мне это (при тогдашних масштабах цен) показалось обдираловкой, но Барбудо сказал:
– Хрен с тобой, давай…
С этой бутылочкой мы снова сели за стол. За окнами было все то же переходящее в степь лётное поле и торчали в газоне кактусы. И ходили туда-сюда смуглые горбоносые мужики в блеклой серо-синей форме с тусклыми серебристыми пуговицами. Может, пилоты, а может, полицейские или таможенники. Форма была похожа на ту, что носили в сороковых годах наши железнодорожники. Их было много в моей родной Тюмени.
Когда один такой чин прошел рядом с нашим столиком, мне показалось даже, что и в рисунке на его пуговицах есть что-то знакомое. Но разглядеть не успел.
Подумав о Тюмени, я "растекся мыслью" и начал рассеянно вспоминать приятелей Борьку и Витьку Смирновых, у которых отец служил на железной дороге и носил китель с погонами. Мы жили тогда на краю зеленого лога, недалеко от вокзала. Улицы моего детства были тихие, с лопухами вдоль заборов и множеством одуванчиков. Детство мне, тридцатичетырехлетнему, показалось оставшимся в глубинах времени. А теперь, когда пишу эту повесть, с того «африканского» момента тоже прошло двадцать лет, но детские годы представляются совсем близкими, словно были вчера…
Я вспомнил (всегда находится связь), что у Борьки с Витькой была коллекция иностранных марок, среди которых встречались, по-моему, и марокканские. Альбом с марками стоял на шаткой этажерке, и вытаскивать его надо было осторожно. чтобы сверху не упал дребезжащий будильник. А рядом с альбомом стояла на полке потрепанная плоская книга "Доктор Айболит" – сказочная повесть Корнея Чуковского. Про то, как доктор плавал в Африку спасать больных обезьян.
Известное произведение. Наверное, и Олешек эту сказку читал. Потому-то для него Африка – страна львов, пустынь, реки Лимпопо с крокодилами и всяких тайн, на которые можно наткнуться под любой пальмой… Впрочем, читал он, скорее всего, не только "Айболита". Возможно, и с Жюлем Верном знаком, и с другими книжками про путешествия. Не дошкольник ведь уже…
Тут я поймал себя, что невольно ищу глазами Олешека и его маму. Как-то получилось, что среди пассажиров они стали для меня самыми интересными. Словно друзьями сделались. Только тайными друзьями, потому что сами не знали об этом.
В баре их не было. Видимо, несмотря на рекомендации аэропортовской службы, непоседливое дитя гуляло по окрестностям, а веснушчатая мама ходила следом и уговаривала. Конечно же, Олешек уговоры слушал в пол-уха и с неуёмным любопытством ощупывал голыми ступнями африканский континент. "Целый час быть в Африке и не побегать по ней босиком?" – вспомнил я. Улыбнулся про себя и позавидовал Олешеку. И с этой минуты память стала раскручиваться особенно быстро. Потянула ниточку в давний, послевоенный, сорок шестой год.
И я понял наконец, почему Олешкина мама кажется мне такой симпатичной и даже знакомой.
3
Летом сорок шестого года, когда я перешел во второй класс, мне наконец разрешили бегать босиком. Как всем нормальным пацанам из нашего квартала на улице Герцена.
Истины ради следует сказать, что я в этом квартале уже не был прописан. Весной мы с мамой переехали на Смоленскую улицу, к Артуру Сергеевичу, моему отчиму.
Но освободившаяся комната не досталась чужим людям: в ней поселилась моя старшая сестра. Она оставила в Одессе индустриальный институт и вернулась под родную крышу. Вместе с молодым супругом Колей.
У них – у Людмилы и Николая – обитал я гораздо чаще, чем на Смоленской. Это было удобно во всех отношениях: и просторнее, чем в комнатушке отчима, и школа ближе, и прежние приятели рядом, и вообще все тут привычное, свое.
Одно плохо: воспитание мое теперь шло сразу по двум линиям: с маминой стороны и со стороны старшей сестрицы.
Вот перед ними двоими я и отстаивал свое право "босяцкой жизни". Мама и сестра не сдавались, дружно переходили в контратаки:
– Почему тебе нравится быть похожим на шпану?
– Чего похожего?! – возмущался я. – Шпана ворует и финками дерется!
– Этого еще не хватало! Достаточно того, что ты так выглядишь. На тебя что ни надень, сразу превращаешь в ветошь…
Я действительно "превращал". Потому что женщины то и дело надевали на меня вещички, которые в свое время прислал из Германии отец. Он, видимо, там, вдалеке, не учитывал мое быстрое подрастание, и все эти штанишки с кисточками по бокам и рубашки с перламутровыми пуговицами оказались или маловаты, или только-только на нынешний день. без запаса на вырост. Мама и Людмила старались, чтобы я успел их износить. Ну, и я старался, по-своему. Потому что чересчур аккуратная и к тому же «заграничная» внешность юными жителями улицы Герцена не одобрялась и служила темой для высказываний о «фрицах» и "буржуях".
А если ты босиком – тут уж никаких претензий. Пускай на тебе любые заграничные "шкеры".
Но самое главное – бегать босиком так приятно! Сразу весь такой легонький делаешься, будто по облакам скачешь!
– Это и для здоровья полезно! Дядя Боря говорил!
– Мало ли что скажет дядя Боря! Вот пропорешь ногу да получишь заражение! – Это мама.
– Не получу! Йодом помажу, вот и все!
– Ох, "йодом"! – Это Людмила. – Вчера ладонь тебе я мазала после занозы, ты как верещал!
Я взвивался от негодования:
– Ну что ты так бессовестно врешь! – Людмила, она, конечно, старшая и воспитывает меня, но все же она сестра, а не мама. И я не церемонился в выражениях.
– Вот я и говорю – шпана…
– А ты не ври! Была не заноза, а вот такая щепка! А я не верещал, только ойкнул два раза… три…
– И сейчас опять глаза на мокром месте…
– Потому что все ребята босиком, а мне ничего никогда нельзя… Крепостное право… – Я был подкован в исторических вопросах.
– Мы о тебе же беспокоимся, убеждала мама. – Лето еще только началось, на улице прохладно…
– Ох уж прохладно! Жара как в Африке!
Я не зря сказал про Африку. В соседнем квартале ремонтировали кирпичный дом, привезли много песка, и мы ведерками и коробками натаскали целую кучу к себе на двор, для игры. Песок был сухой и очень теплый от солнца. Мне казалось – такой же песок в Сахаре.
– Вот схватишь воспаление легких, будет тебе жара как в Африке, тридцать девять и пять, – говорила мама. – Забыл, как болел зимой?
Я не забыл. Но это было в холодном феврале, а сейчас – лето. Понимаете – лето! Счастливая пора!
В конце концов я добился своего (точнее, выревел). Уже сдаваясь, Людмила сумрачно предрекла:
– Теперь каждый вечер будет одно и то же: с немытыми ногами в постель.
– Буду мыть! Чеснослово!