Золотое колечко на границе тьмы - Крапивин Владислав Петрович. Страница 58

Впрочем, все это будет после: сперва – сомнения, которые прогоняешь даже от себя. Потом – похожее на грустный вздох признание фактов. И наконец – горечь. Привычная уже.

Да, это будет, но уже в другой жизни. А пока Ленькина гитара сотрясалась от рваных аккордов яростного марша:

Нет, мы не были так наивны, чтобы пытаться бежать в Сьерра-Маэстра. Но всё же, всё же… И казалось, что гордый испанский язык пригодится…

Конечно, не было у нас ни времени, ни терпения, чтобы учить его всерьез. Но, как могли, учили. Например, отдельные слова, наугад.

– А скажите мне, уважаемые сеньоры, – вопрошал, лежа на кровати, Виталий, – что, по-вашему, означает слово "адормидера"?

– По-моему, это самка верблюда, – высказывал догадку Ленька.

– Сам ты… Это мак! А что такое "банана"?

– Провалиться мне, если не банан, – сумрачно откликался Ленька, огорченный предыдущим промахом.

– Умница! А что такое "битанго"?

Так я впервые услышал это слово. Оно прозвучало, как название танца или цветка. Или имя заморского города. Если бы я знал его раньше, то назвал бы так столицу в своей "Стране Синей Чайки".

– Витька, что это? – я на своей постели приподнялся на локте.

– Воздушный змей.

3

Это было – как зазвучавшая струна.

Представьте, ведь могло за этим словом оказаться и что-нибудь скучное, ненужное, отталкивающее даже. А тут – воздушный змей! Одна из радостей моего (тогда еще недалекого) детства.

Когда я был восторженным и неумелым дошколенком, воздушные змеи часто парили над нашим кварталом.

Их запускали мальчишки постарше. С крыш. А мы, малыши, стоя внизу, готовы были бесконечно смотреть на это чудо. На волшебное действо, которое напрямую связывало человека с небом.

Запрокинув головы и приоткрыв рты, замирали мы на краю деревянного тротуара – я, Семка Левитин, Толька Петров. А через дорогу от нас, на невысоком доме, у печной трубы священнодействовали двое незнакомых ребят – решительных, самостоятельных, с сипловатыми от курева голосами. Голоса эти были хорошо слышны, и мы ловили каждое слово:

– Чё, будем сматывать?

– Обождем еще.

– В столовку пора. А потом в магазин. Мамка сказала, если карточку на жиры сегодня не отоварю, ноги оборвет.

– Ну давай еще маленько…

А белый змей их стоял в синеве высоко-высоко. И чуть подрагивал хвостом.

– Наверно, выше самолета, – благоговейным шепотом произнес Семка.

– Не выше. До самолета ниток не хватит, – сказал рыжий спорщик Толька.

– Хватит, если много катушек, – сказал я.

– Вот как стукну!

– Обратно отоваришься!

Семка вздохнул:

– Щас будут спускать. Жалко.

– Не будут, – заявил Толька.

– Они же говорят: в столовку надо…

Змей вздрогнул и потихоньку пошел вниз.

"Столовка", "карточки на жиры". Слова и быт военного времени. Всегда живущий в желудке, сосущий такой голод. И такой же постоянный, тоже сосущий страх за тех, кто на войне… Но лето! Но змеи в воздухе! Но детство!..

– Мамка клейстер сварит, я себе тоже змей сделаю, – заявил Рыжий. – И запущу с нашей крыши.

– Фиг у тебя получится, – рассеянно сказал я, наблюдая за снижением белого змея. – Как на крышу лезть придется, сразу обкакаешься.

Мы подрались, но только чуть-чуть, Семка распихал нас в разные стороны:

– Чё, силы девать некуда?

…А потом у меня появился собственный змей.

Его принес дядя Боря. Это было уже в сорок пятом, в августе.

Осень в те дни намекала о скором приходе. Стоял зябкий денек – без дождя, но серый и ветреный.

Дядя Боря позвал меня в свою комнатушку.

– Смотри, что я нашел. Валялся на газоне на Первомайской. Целенький.

Змей, склеенный из дранок и журнального листа, и правда был цел. Только без хвоста. Но разве долго надрать для хвоста мочалы? Из рогожи, которой обита в сенях дверь…

– Мама, смотри, что дядя Боря мне подарил!

– Что?.. А, хорошо. Только не кричи так.

– Дай мне нитки! Я буду запускать!

– Нитки? Подожди-ка… Нет уж, с этим змеем на улицу, пожалуйста, не суйся.

– Почему?! – обиженно взвыл я.

И дядя Боря удивился:

– Почему не поиграть с ним на дворе?

– Что малый, что старый… Посмотрите, ч т о на этом змее!

Мы посмотрели. А что особенного? Напечатанные коричневой краской буквы, мелкий шрифт. Снимок – станция метро. И портрет чей-то. Чей? А, Кагановича. Одного из наших вождей, верного помощника товарища Сталина. Ну и что?

– Ну и что такого? – сказал дядя Боря.

– В лужу эта игрушка плюхнется, а кто-нибудь спросит: "Это чей змей? Это чей сын? А, так это вы, гражданка, научили его вождей в грязи валять?"

Я, хотя и малыш был, а кое-что про это уже слышал и понимал. Горестно глянул на дядюшку. Тот заворчал:

– Всегда так. Хочешь, как лучше, а тебя по рукам…

– Лучше здесь по рукам, чем т а м по голове… – значительно сказала мама.

Я уже всхлипывал. Счастье было так близко, и вдруг…

Дядя Боря покряхтел.

– Ладно, пойдем, племянничек…

В своей комнатке дядя Боря осторожно оторвал от змея дранки. Нашел газетный лист – без всяких портретов. Попросил у мамы горсточку муки и на плитке сварил в консервной банке клейстер. И сделал нового змея! Крупней первого!

Когда змей подсох, он гудел, если по нему щелкали пальцем, словно музыкальный инструмент – тугой, легонький. Кроме того, дядюшка сделал на нем трещотку – бумажную полоску на нитке у переднего, выгнутого края.

Я тайком надергал из двери пук мочалы. Мама, повздыхав (нитки – вещь не дешевая), дала моток десятого номера.

– Только не вздумай лезть на крышу, пускай на дворе.

– Не полезу…

Я дразнил Рыжего за трусость, однако сам тоже не посмел бы забраться ни на сарай, ни на дом. Флигель наш хотя и одноэтажный, но если брякнешься – ой-ёй…

Двор был пуст. Я побегал от калитки до заднего забора. Змей за мной взлетал на коротком поводке и радостно трещал. Но запустить его с земли в небо никак не получалось, не хватало внизу ветра. И тут, мне на счастье, вышел на крыльцо Лешка Шалимов.

Я остановился. Он подошел. Потрогал змея, сказал без привычной усмешки:

– Ух ты, хороший какой. Сам делал?

– Ага! То есть с дядей Борей. Он мне помогал…

Лешке бы уличить меня и похихикать, но он сказал опять серьезным тоном:

– А чего по двору-то бегаешь? Айда на крышу.

– А… Айда!

Конечно, мама не велела. Но не велела одному, а Лешка-то, он же большой и сильный! И смелый!

Приставная лестница вела к чердачному окну и дальше – на край двускатной железной кровли. Лешка взял змея и полез впереди. Я – часто дыша – следом.

Перекладины были прочные, однако ноги у меня дрожали. Это было первое в моей жизни восхождение на такую высоту.

А высота была – ого-го! Оказалось, что с крыши виден весь квартал. Соседние дворы и огороды. И цирк в ближнем сквере, и театр, и стройная красивая колокольня. Не та, что видна и с крыльца, над забором, а другая, на далекой улице Семакова.

И ветер какой! Ровный, плотный! Зазеваешься – и снимет тебя с крыши как пушинку.

Лешка, не оглядываясь, пошел к середине крыши – бух, бух по железу. Я, обмирая, двинулся частыми шажками за ним. Отчаянно вцепился в лямки собственных штанов, потому что больше цепляться было не за что.

– Леш, подожди…

И в этот миг случилось то, о чем предупреждала мама. Мамы – они ведь всегда правы.

Кто-то незадолго до того закинул на крышу недоеденный гнилой помидор. Я смотрел в спину Лешке, объедок не заметил и ступил на него. Бах, трах! "А-а-а!"

Скат был крутой. Шлепнувшись, я стремительно поехал на штанах к железному краю. Инстинкт заставил меня перевернуться на пузо, раскинуть руки и ноги, но это не помогло. Подошвы сандалий с маху продавили ржавую загнутую кромку водостока, я ухнул вниз, но в последний миг пальцы зацепились за тот же водосток.