Золотое колечко на границе тьмы - Крапивин Владислав Петрович. Страница 66
Прости, мальчик Эдуардо, что я невольно обманул тебя.
А сейчас ты, конечно, уже совсем взрослый, разменял четвертый десяток. Может быть, уже твои сыновья запускают бумажных летунов с гранитных парапетов Малекона. Если, конечно, этот обычай сохранился.
Я не знаю, сохранился ли. С той поры в Гаване больше не был. И вряд ли буду еще когда-нибудь. Остается вспоминать.
И я опять вижу стоящего на фоне моря и неба маль-чишку с нитью в руках. Вижу – словно издалека и нечетко, сквозь струящийся, пахнущий солью и водорослями воздух.
Кажется, что художник мазнул тонкой кисточкой с белилами по громадному синему полотну…
Вместо эпилога
Не думал я, что у повести окажется такое послесловие. Но так уж получилось…
Это про моего друга Виталия Бугрова.
Редактор одного сибирского журнала очень просил меня написать воспоминания о Вите. Я сперва отказывался: тяжко было на душе. Но он снова просил, говорил, что он тоже Витин друг и что мы должны…
Ну, я взялся за карандаш…
Редактор рассказ мой очень хвалил… а печатать не стал. То ли журнал уже дышал на ладан, то ли еще что то помешало… Три года спустя я нашел среди бумаг черновик воспоминаний. Перечитал, и мне показалось: это будто последние страницы повести "Битанго".
Вот они…
Может быть, здесь есть какие-то повторения, но менять я ничего не хочу. И не могу…
Летучие семена
Любые воспоминания не точны. Человеческая память субъективна, прихотливо отбирает из жизни что-то свое. Но, наверно, в таком «избранном» есть и зернышки истины.
Возможно, я ошибаюсь, но теперь мне кажется, что у Виталия никогда не было спокойных, пригодных для нормальной работы дней. По крайней мере, в редакции "Уральского следопыта", где он трудился почти три десятка лет.
В каком бы редакционном помещении ни работал Виталий – в обширной ли общей комнате, уставленной столами сотрудников, или в отдельном, похожем на клетушку кабинете, его всегда окружали (осаждали!) посетители. Молодые авторы, жаждавшие увидеть свои опусы на страницах "Следопыта". Неугомонные «фэны» – деятели клубов любителей фантастики – громкоголосые, с «нездешним» блеском в глазах и с ворохом неотложных проблем космического характера. Гости из разных городов – от Владивостока до Бреста. Шумные, искренне уверенные, что Виталий Иванович Бугров рожден на свет исключительно для общения с ними. Это я пишу без осуждения. Все мы немного (а порой много) эгоисты.
И был вечный гомон вокруг него – тихого, улыбчивого, ни разу в жизни не повысившего голос, ни одному человеку не отказавшего во внимании…
А если вдруг никого не оказывалось вокруг, тут же длинной междугородной трелью взрывался бесцеремонный телефон…
И этот неистребимый табачный дым…
В первой половине восьмидесятых редакция "Уральского следопыта" находилась в самом центре Свердловска, в старом особняке, на задах монумента Владимиру Ильичу. А мы с Виталием оба жили на улице Белинского, недалеко друг от друга, но от редакции на весьма значительном удалении. И постепенно сложился у нас обычай летних прогулок.
В конце рабочего дня я приходил к Виталию, «изымал» его из тесного круга «фэнов» или почти насильно отдирал от телефона, и мы шли домой. Пешком.
Так было несколько лет подряд. Даже когда я переехал ближе к центру, а редакция – наоборот…
Мы выходил к плотине на проспекте Ленина, шагали через Исторический сквер, пересекали улицу Малышева и у моста спускались к Исети.
Здесь был свой мир. Журчание воды, цветы высокого иван-чая и осота, переплетение полузаросших тропинок, кривые заборы, старые тополя, зеленые дворики, домишки и облупленные особняки начала прошлого века.
Мы брели то утонувшими в лебеде береговыми переулками, то над самой водой, где из травы торчали гранитные ступени – остатки канувших в прошлое зданий и набережных. А миллионный город оставался где-то за гранью беззаботной летней тишины.
Трещали крыльями стрекозы. Перекликались на отмелях мальчишки-рыболовы.
Мы поддерживали друг друга на крутых спусках и беседовали о том, о сем.
Только не о фантастике!
Еще в начале пути мы строго договаривались не касаться этой темы. Потому что сколько можно об одном и том же! Так и свихнуться недолго!
Теперь кажется, что во время наших прогулок всегда стоял август – славная пора, когда летнее тепло уже непрочно и особенно ласково, а в воздухе почти неподвижно висят летучие семена.
Тихое это солнце и журчание реки навевало на нас лирическое настроение. Видимо, и у меня, и у Виталия жила в душе ностальгия по рекам нашего детства. Конечно, Исеть – не судоходная Тура, рядом с которой я провел свои школьные годы. И тем более – не могучий Иртыш, на берегу которого вырос Виталий. Но все-таки река. Несмотря даже на ощутимый запах промышленных отходов и торчащие из воды автомобильные шины.
Итак, мы шли над Исетью и н е г о в о р и л и о фантастике.
Что, неужели нам не о чем больше побеседовать? Слава Богу, за тридцать лет нашей дружбы всяких тем для воспоминаний накопилось немало.
…Мы познакомились в бревенчатом доме на улице Циолковского, где хозяйка баба Катя сдавала комнаты студентам. Виталий поселился там раньше меня. Потом, с направлением из хозчасти, пришел и я – обалдевший от радости (ура, зачислили!) будущий первокурсник отделения журналистики.
В просторной комнате с незастеленными кроватями было пусто. За окном, на плоской крыше какого-то строения охотился за воробьями поджарый рыжий кот – совсем как мой, оставшийся дома, в Тюмени. Чтобы не затосковать по родному крову, я не стал смотреть на кота, опустил глаза. На подоконнике лежала потрепанная книга – "Защита 240". Я знал, что это фантастическая повесть, но не читал. И теперь начал листать…
… – Извините. Когда вы посмотрите, я должен буду взять эту книгу…
За открытым окном стоял молодой человек весьма интеллигентного вида. Худой. в широких парусиновых брюках и ярко-желтой соломенной шляпе с черной лентой. В ту пору у мужчин была повальная мода на такие шляпы.
Я со вздохом протянул "Защиту":
– Жаль. Давно хотел прочитать…
– Вам нравится фантастика?
– Ну, разумеется!..
Слово за слово, и оказалось, что мы почти земляки…
Нам обоим, покинувшим привычные родные места, как было не проникнуться земляческой симпатией друг к другу!
Но главное все же не это. Главное – то, что оба мы считали своим и близким вымышленный мир Жюля Верна и Уэллса, Беляева и Грина, Ефремова и Циолковского. (Был пятьдесят шестой год; Стругацких, Брэдбери, Толкиена и многих других славных имен тогда мы еще не знали).
… – Если вам… если тебе эта книжка интересна, я оставлю. Я до занятий собираюсь съездить домой и хотел прихватить ее с собой, чтобы занести в картотеку.
Уже тогда Виталий вел картотеку фантастических произведений. В ту пору это было не так сложно, как после: советская и переводная фантастика была не очень-то богата. Но все же где-то на втором курсе Виталий, я и наш друг Леня отметили тысячную карточку в этой Витиной библиографии. Хорошо отметили, с весельем и песнями собственного сочинения, которыми богат был наш "тройственный союз".
– Вить, а сейчас у тебя, небось, уже тысяч двадцать карточек-то?
– Где-то около… Ну и немудрено! Вон сколько новых имен! Не успеваешь читать. Только в этом году уже…
– Витя! Мы же договорились!
– Ох… Но ты же сам начал про картотеку.
– Я – про молодость… Слушай, а знаешь, как пахнет здесь трава? Как на аэродроме в Белоруссии, где мы видели генерала. Помнишь?
– А… Да! В Молодечно…
В начале шестидесятых мы с Виталием были в гостях у моего старшего брата – собкора минской газеты – и много колесили по дорогам Западной Белоруссии. Без особой цели, ради "познания окружающей действительности". И однажды решили полететь из Молодечно в Минск, к моему отцу.